Подари мне зелёного слона

Звякнуло, покатилось в сенях цинковое ведро, громыхнул носик облупленного рукомойника. С пинка распахнув покосившуюся дверь, ввалилась мать. Щелкнула дверцей старого, припадочного холодильника, вытащила кастрюлю с супом, похлебала холодным, увалилась на продавленный диван.

Анка лежала тихо, крепко закрыв глаза. Пусть мамка подумает, что спит ещё. Заслышав храп и полупьяное бормотание, осторожно выбралась из-под комковатого ватного одеяла, проскочила на цыпочках к двери.

Стараясь не ступить на прогнившую доску крыльца, скользнула во двор. Светло-сиреневый, мутный туман расползался под лучами неласкового уже, неяркого предосеннего солнца, по дороге стелился густой хвост пыли от прошедшего недавно на выпас коровьего стада, где-то у соседей орал припоздавший заполошный петух.

Выполз из-под обломанного куска шифера, прислонённого к обшарпанной, давно не беленой стене кобель Прапор. Словно понимая, что шуметь нельзя, не взлаял радостно, бесшумно кружил вокруг Анкиных ног, метелил пушистым, с нацеплявшимися репяхами, хвостом по перекосившемуся забору.

Она не стала надевать башмаков. Прохладная с ночи пыль неприятно ожгла ступни. Прапор ткнулся влажным носом в ладонь, заглядывал просительно в глаза.

— Погоди. Сейчас к Степановне сбегаем.

Анка откинула засаленную петлю из бельевой верёвки со штакетника, выскочила за калитку. Прапор увязался за ней.

Двор Степановны через четыре дома. Нужно было проскочить так, чтобы Гусиха не заметила. Она всегда мамке ябедничает. А та ругается, говорит: «Нечего всякую немощь нянчить. Лучше бы по дому убралась». Анка и так уж старается, всё, считай, на ней держится. Мамка и на работу-то в последнее время редко ходит. Только, когда завфермой сильно наругает.

У Степановны в горнице стоял устоявшийся запах мочи и чеснока. Маленькая, высохшая старушка засуетилась, попыталась приподнять голову со скомканного валика из подушек и подушечек.

— Внученька моя пришла, детонька. Милая, что бы я делала без тебя.

Анка быстро выхватила из-под кровати «грязное» ведро, сбегала к выгребной яме во дворе, выплеснула. По дороге заглянула в сараюшку. Там кошка Мурка окотилась, и сейчас крошечные, слепые ещё котята совались мордочками к маминым соскам, перекатывались друг через друга беспомощно. Мурка вздыбила было шерсть, зашипела. Но потом успокоилась, спокойно подпустила.

Анка взяла одного котёнка на руки. Он был ещё влажным. И казался неживым. Словно свёрнутая в жгут в тазике у крыльца тряпка. Подсунув его к соску Муркиному, Анка побежала к двери. Обернувшись, увидела, что живой он, котёнок этот. Ищет сиську, расталкивает братьев-сестёр.

Прапор кружил у крыльца.

— Да погоди ты. Сейчас вынесу.

Степановне сын привозит по выходным продукты. Да что толку, если она встать сама не может.

Анка быстро приготовила яичницу с вкуснющей колбасой, отрезала украдкой тонкий ломтик, попробовала. И без яичницы вкусно. Вытащила куриные ножки. Она знает – это специально для Прапора привозят. И деньги Анке дают. Да ей стыдно брать. Она же не потому-то к ней…

Притащила тарелки на стол, хлеба нарезала, воды поставила. Звала Степановна позавтракать, так некогда. Ещё по двору убраться, да и мамка может проснуться. Видно, не заходила утром к Турихе, не добавляла. Если суп нашла, значит, почти трезвая. А вот вечером, когда на дойку уйдёт, могут они со Степановной и посидеть, поговорить. Скучно той-то. А она же и на войне была и потом где-то «целину поднимала». Анка не очень поняла, как землю можно поднимать, но внимательно слушала. Степановна умеет рассказывать. А дети-внуки не обижают, конечно, да не дело это – к лежачей раз в неделю ездить.

Прапор в два жевка слопал ножки, завертелся вьюном от радости, залаял. Да здесь можно, мамку не разбудит.

Не дойдя два двора, увидела, что у их калитки машина стоит. Черная, блестящая. Наверное, опять этот лысый приехал. Не стала входить в дом, присела на крыльце. А те громко разговаривали. Если разговаривают, значит не за тем срамным делом приехал. Вошла как-то раз и видела – голая мамка. И этот голый, а дверь-то позабыли закрыть. Пулей вылетела, до ночи на озере просидела. Мамка после две недели подряд пила, не остановить было, потом ещё дня три откисала, стонала, к Турихе её гоняла. Но та в долг не дала, а денег, видать уже не было. А сейчас разговаривают…

Прапор затихарился под окном, уронил лопушистые уши в пыль, лежал неподвижно.

Окно распахнуто и слышно почти всё. Это мамкин голос.

— А что я в деревне скажу? Степановны сын первым станет спрашивать, куда мелкая делась. А он то ли в ментовке, то ли ещё где повыше работает.

— Скажи, в городе в интернат определила. Чего ей в деревне гнить. Ну, типа, я бабки заплатил.

— А тебе с каких… за чужую байстрючку платить?

— Набреши, типа, доча моя, вот я её и пристроил.

— А не поверит если?

— Слушай, чо ты мне мосх долбёшь. Не найдёшь чо набрехать? Ты вякала – бабки нужны. Я привёз. Думаешь, за тебя такие кто заплатит. Тебе цена в базарный день – рупь ведро. А девка годик-два поработает – потом и сама начнёт получать. А здесь её и без того вздрючат на крайняк через год. Тебе сколько было, когда первый раз братва «по хору» пустила. Так что – закрой хлебало. Я её, считай, в люди вывожу. Где она у тебя с утра шаблается?

— Видать, эту доходную присмотреть пошла. Сколько я её за шкварник ни тягала – всё одно бегает.

— Это мента того мать что ли? А он чего ж?

— Да кому надо грязь в город тащить. Он-то каждую неделю ездит, жрачку, говорят, дорогую привозит. Да толку-то, если та доползти до неё не может. А эта дура жалостливая, всех бы подобрала. Вот и бегает. Да скоро будет, она втихаря, пока я сплю, сматывается. И сразу домой бегом. Знает, если не сделает чего – получит сполна.

— Сучара ты конченая. Да мне жалеть кого – себе дороже. Давай, кликай, что ли. Или сама прибежит?

Анка услышала скрип старого фанерного стула, подхватилась с крыльца, отбежав несколько шагов, сделала вид, что только открыла калитку. Мать показалась в дверях. Была она почти трезвой и даже губы намазала.

— Снова шалалась к этой каличной. У неё свои внуки есть. Давай, переодень шмотьё, в город поедешь.

— Зачем в город? Мне нельзя в город. И двор замести, и поесть сготовить.

— Без тебя замету и сготовлю. Давай живо, мне вошкаться некогда с тобой.

Лысый за столом сидел, смотрел, как раздевал всё равно.

Анка достала из фанерного, бабушкиного ещё шифоньера джинсы и майку с весёлой мордочкой Микки-Мауса. Их ей внучка Степановны подарила. Они почти совсем как новые. И кроссовки тоже новые. Их немножко сосед дед Вася подклеил на подошве. А так больше и ничего даже не порвано было. Взглянула вопросительно на мать.

— А что ещё взять?

Отозвался лысый.

— Ничего не нужно. Там всё найдём.

— А назад мы когда? Мне нужно вечером дома быть. Очень нужно.

Мать не ответила ничего. Лысый поднялся с тяжко вздохнувшего полуразвалившегося кресла.

— Поехали, там разберёмся.

Во дворе обычно дружелюбный Прапор неожиданно оскалил старые пожелтевшие клыки, рванул к лысому. Но тот отшвырнул ударом под брюхо. Пёс взвыл, закрутился вьюном в августовской густой пыли.

Анку мать втиснула в машину. В ней пахло елью и немного табаком. Лысый завёл мотор, рванул с места, подняв такой хвост пыли, как стадо коров поутру. Анка обернулась. Матери не было видно. Только старый рыжий пёс долго бежал вслед за машиной, сбивая лапы в кровь и теряя силы. Наконец, за поворотом и его не стало видно. Размичканная тракторами дорога стремительно убегала назад, к деревне, где остались Степановна, Прапор, Мурка со смешными слепыми котятами.

Лысый молчал, курил много. И от этого болела голова до тошноты. Анка снова спросила, когда они смогут вернуться в деревню. Лысый посмотрел странно. Или ей показалось, что странно. Но не ответил ничего.

… Ворота распахнулись сами. Здоровые ворота, раза в три выше их дома. А дом, к которому подъехали – всё равно как дворец. Она видела такие в учебнике по истории. У соседки Маши видела. У них ещё нет таких, да и истории нет. И Анка ждала, когда в пятый класс пойдёт. И у них будут уроки истории. Ей интересно. Там про всяких царей и королей… Но это ещё через два года будет, долго ждать.

В большой дом лысый её не повёл. Сбоку от красивых стеклянных дверей была железная. Он позвонил. А потом спускались по полутёмной лестнице, шли по коридору, устланному пушистым ковром, в котором кроссовки утопали чуть ли не до шнурков. Привёл её в маленькую комнатку. Она в ней осталась одна, провела рукой по обоям в цветочек.

Окна не было, зато была ещё одна дверь. Открыла её. Там была настоящая ванна, белая и огромная. И унитаз, как у Степановны. Только у неё из всей деревни был унитаз в доме. Да только зачем он бабушке, всё равно в ведро ходит, подняться-то не может.

Анка не знала, что ей делать в этой комнате, присела на краешек громадной чистенькой кровати. Простыня была не такой, как у у них в доме. Гладкая, шелковистая и нарисована на ней голая тётка с распущенными белыми волосами. Похожая немного на училку из старших классов в их школе.

Вошла молчаливая тётка. Принесла ей халат и странные трусы. Вместо ткани на попе – одна верёвочка. И ещё лифчик со срамными дырками прям там, где как раз и прикрывать нужно. Показала рукой, чтобы переоделась. «Глухонемая, что ли», — подумалось Анке. Наверное, глухонемая, потому, что и потом та ни словечка не вымолвила. Анка примерила. Всё было прямо по ней, тютелька в тютельку. И ещё халат, через который всё просвечивалось, с пухом, где воротник должен быть.

Она сидела в этом облачении, сложив руки на коленях, как примерная ученица на уроке. И снова не знала, что ей делать. Волновалась – Степановне нужно ужин нести, а как же она до деревни доберётся. И лысый не появляется.

Вместо лысого пришёл другой мужик. Он был огромным, и пахло от него противно. В чёрной пропотевшей шёлковой рубахе и джинсах, над которыми нависало взмокшее пузо. Из-под воротника выглядывала цепка толстенная и крест. Почти как у батюшки из соседнего села. Он тоже не стал с Анкой разговаривать. Молча засопел и скинул сначала рубаху. Расстегнул молнию на джинсах и колышущееся пузо вывалилось, растеклось чуть не до колен. Сбросил штаны, стянул поспешно семейники.

Анка понимала, что произойдёт сейчас что-то страшное и стыдное, после чего её жизнь уже никогда не будет прежней… Но не было сил закричать, позвать кого-то. Да и кто бы пришёл?

Так же молча пузан навалился на Анку, пыхтел, пытался зубами уцепить едва налившуюся грудь, сосок грыз больно, до крови.

Он был ужасно волосатым. Волосы росли даже на спине. И в носу росли. И к ним прилепилась подсохшая сопля. Она была как живая, шевелилась, когда он дышал.

Ей было больно. Больнее даже, чем когда мамка лупила лопнувшим резиновым шлангом от самогонного аппарата. И жутко от того, что знала – ничего уже не изменишь, не вернёшь.

Мужик вдруг дёрнулся, как в падучей, заорал хрипло. Анка видела, как корежило одного парня из их деревни. Этого так же выворачивало.

Толстый свалился на пушистый ковёр у кровати, лежал неподвижно, как неживой.

Она прошла в ванную, открыла краны и долго стояла под душем, смотрела, как стекают розовые струйки. Они становились всё бледнее, пока вода не стала совсем прозрачной. Но грязь не смылась. Она так и осталась на теле, руках. И ей было стыдно прикоснуться к самой себе.

… В комнате вдруг заиграла музыка, и она услышала голос. Значит, этот не был глухонемым.

— Да заберу. Говорю тебе, заберу. Пусть только из школы не выходит, с охранником рядом сидит. Да чего ты орёшь, занят я с поставщиками. Сказал – еду уже.

Она набросила халат, вошла в комнату. Мужик споро натягивал штаны, потом рубаху. И крест мотался на огромном брюхе, почти потерявшись в густых волосах. Он даже в ванную не пошёл, спешил очень.

Молчаливая тётка сменила постель, принесла ужин. Там много всего вкусного было. Но Анка не могла есть. Совершенно, ни крошечки. Она только теперь поняла, что к вечеру в деревню не успеет. И Степановна умрёт, наверное. Потому, что сегодня среда, а сын её приезжает в субботу. А больше никто и не зайдёт. Прапора мамка теперь точно на живодёрню сведёт. Она давно грозилась.

Ей очень хотелось заплакать, но и не плакалось тоже.

… Под утро она увидела сидящую на крыльце Степановну. Затем та спустилась во двор, убиралась, малость опираясь на дорогущую палку. Это ей тоже сын привёз. А Прапор кружил под ногами. И Анка беспокоилась, чтобы он не сбил с ног бабушку.

А от калитки к ним шёл зелёный слон. Это был, наверное, тот слон, какого Степановна собиралась подарить ей на день рождения. Только он вырос из игрушечного в самого настоящего. И на нём можно было доехать куда угодно, пусть даже в Африку. Это так удобно — уезжать на зелёном слоне. Особенно, когда тебе всего через неделю исполнятся самые настоящие десять лет.

© Copyright: Алина Лейдер, 2012
Свидетельство о публикации №212103100064