Швы

— Браток, что с тобой?
А я не знаю. Честно. Абсолютно. Я – НЕ ЗНАЮ! Это как ты открыл глаза и видишь незнакомое место. Как ты тут оказался? Что за место? И вообще, а кто такой — «ты»?

Словно в тёмной комнате вдруг отдёрнули шторы, и водопад света разметал всё на своём пути. Я стоял на какой-то улице, в каком-то месте. Солнце, тающая слякоть. Я не знал, кто я. Я лишь осознавал, что те глаза, что стали видеть, принадлежат кому-то, кто является мной. Откуда-то, из далека-далёка, тёмный голос стучал мне в уши: «Браток, ты как?»

Я сместил фокус зрения. Точнее, он стал расширяться: окружающее меня пространство ширилось и заполняло всё вокруг, как вода, просачивающаяся внутрь тонущего судна и забивающая его потроха.

Какой-то парень стоял возле потрёпанной машины и смотрел на меня. Взгляд у него был странный, разбавленный жалостью.
— Подожди-подожди, — он открыл машину, покопался там и вынырнул наружу, протягивая мне бумажные салфетки:
— На, держи!

Я автоматом взял протянутое, недоумённо комкая их в руках.
— Прижми сюда, вот так, — он показал мне ладонью на рот. Я бездумно, по-пугайски повторяю. Касание салфетки с лицом я не ощущаю. Просто она упирается и дальше не идёт. Стою и шарю глазами вокруг, упираю салфетку эту куда-то. Потом смотрю на неё, а она — красная.

Опять ловлю взгляд этого парня. Любопытство, чуть-чуть презрения, чуть-чуть радости – мол, это не со мной, много жалости и ещё что-то, хорошее.
— Что с тобой случилось?
— Я не знаю.
— Как тебя зовут?
— Я не знаю. Я не знаю. Подожди, дай мне постоять, а лучше сесть. Можно сесть?
— Садись, — он открыл мне дверь машины, и я сел на переднее сиденье.
Сижу, а в голове туман. Мельком я вижу отражение того, кем вижу, в зеркале: вместо рта – одна большая рана, верхняя губа справа перебита надвое, кровь изо рта сделала широкую вертикальную дорожку тёмного, почти чёрного цвета на куртке от верха до пояса. Распахнутая рана пламенеет красным, ярко красным. Странно, но боли я не чувствую. Глаза того, в отражении, распахнутые и пустые. Манкуртские.

Когда теряешь память, испытываешь страх. Страх пустоты и собственной беспомощности. Собственной малозначимости и бессмысленности существования. Пустая оболочка с пульсирующим мышечным пузырём в середине, гоняющим красную подогретую жидкость. А зачем?
— Где я?
— В Москве. Ты посиди, успокойся. Я таких видел как ты. В Чечне.
— Угу. Как думаешь, рожу, наверное, зашивать надо?

Он задумчиво и немного брезгливо посмотрел на мою развороченную нижнюю половину лица:
— Думаю, что да.
— Отвезёшь меня в больницу?
Он немного помялся:
— Я как бы тороплюсь немного….
Я зашарил по карманам и нащупал бумажник. В нём было 500 р. Значит, меня не обули.
— Вот деньги, поедем?
— Это много.
— Поехали.
На пол пути я стал смутно понимать координаты нашего географического положения. Проспект Вернадского. А вёз он меня в больницу на Ленинском.
По дороге он пытался говорить со мной, но звуки били меня в голову. Мой туман очень мелкими штрихами стал рассеиваться. Какие-то обрывки детских воспоминаний, цветов, запахов. Но любой звук замедлял, тормозил воспоминания. Я попросил его помолчать. В зеркале ловил время от времени его настороженные, любопытные взгляды.

Он остановил у травмпункта. Я отдал ему 500 рублей.
— Спасибо, браток.
— Держись браток, если что – вот, — и он сунул мне в руку бумажку с телефоном и две сотовые купюры:
— Звони, если что….

Я вошёл вовнутрь. Бумажку с телефоном я выбросил в первую попавшуюся урну. Не знаю — почему.

В травмпункте было тесно: стояла очередь из раненных, истекающих кровью, стонущих, жалких, испуганных. Очередь из покоцанного людского материала всех возрастов, полов, социальных каст. Странно, но даже на этом параде боли моё разъёбанное лицо, или точнее его осколки, произвело впечатление. Я как-то перепрыгнул половину очереди калек. Удивительно, но эти калеки-перехоженные сами сказали мне: «Иди-иди, браток. Тебе нужнее». И я вошёл в комнату.

Опять-таки странно, но вместо того, чтобы оказать медицинскую помощь, мне сначала стали задавать какие-то вопросы: «кто», «где», «когда» и ещё «как». Так как ответов я не знал, то их придумывал. Женщина в белом халате с марлевой повязкой на лице, оставляющей открытыми только её глаза недоверчиво хмыкнула, на мою фразу: «Упал», — и равнодушно продолжила писать что-то на серой, схожей с газетной, бумаге.
— Садись в кресло, — приказала мне устало. Она словно специально замедляла свои движения, очевидно, в попытке как можно дольше оттянуть необходимость что-то делать с окровавленным отбитым мясом моего лица. Чувствовалось, что ей этого не хочется, но, собравшись с силами, она всё-таки подошла к креслу и посмотрела туда, где должны быть мои губы. Затем, подумав, с быстролётно мелькнувшей хитринкой сказала:
— Обезболивающее у нас кончилось. Без заморозки придётся зашивать. Потерпишь?

Я равнодушно кивнул. Она стала шить.

Эта невозможная к опознанию и идентификации женщина в марлевом наморднике тыкала иглой куда-то мне под нос, продёргивала и тянула нитку. Иногда она говорила: «Потерпи-потерпи чуток», — но в основном стояла тишина.

Боли я не чувствовал. Отбитая ткань губ, превращённая в котлету, потеряла чувствительность.

Она закончила и залила всё зелёнкой. Скептически посмотрела и сказала:
— До свадьбы заживёт!
Знать бы ещё, была у меня эта свадьба или нет? Из зеркала на меня смотрел урод с зелёной нижней половиной лица. На этой зелени выделялись чёрные сочащиеся трещины в обрамлении торчащих ниток. «Как колючки из носа Винни-Пуха», — подумал я. Странно: я знал, кто такой Винни-Пух, но не знал, кто такой я.
— Спасибо, доктор. Я думаю, что красивым никогда и не был. Так чего мне терять, правда?
Она посмотрела на меня как-то по-другому, внимательно:
— Нечего терять. Всё будет хорошо. Приходи швы снимать.
— Я приду, — пообещал я, но не был уверен, что сдержу обещание. Швы можно снять и самому.

Я открыл дверь и вышел из травмпункта в неизвестное. Новорождённым Франкенштейном. Встречные прохожие опускали глаза при виде моей рожи, а потом из подтишка тянулись взглядами снова с болезненным любопытством. Мне было всё равно. Я просто шёл вперёд.

Раздался какой-то звук, и с небольшим усилием я осознал, что это звонит мобильник, похороненный где-то в глубинах моей куртки.

Я извлёк его, слегка испачканного красным, и приложил к уху:
— Алло, сынок! Ну, ты куда пропал? Почему молчишь? Как у тебя дела? У тебя всё хорошо?
Мама, мамочка, мамуля, мама…. Калейдоскоп цветов, запахов, касаний.
— Всё хорошо, ма. Всё хорошо. Хорошо, что ты позвонила. У меня все нормально, не волнуйся. Скоро увидимся.

Я выключил сотовый. Куртка с тёмным мокрым треугольником вершиной вниз к поясу, две сотовые бумажки в кармане, пятнадцать швов на роже, выключенный мобильник в руке.
Мы скоро увидимся, только надо подождать, когда я сниму швы. А рот… рот, он заживёт. Всё покроется соединительной тканью, зарубцуется, пройдёт. Следа даже не останется… наверное….

Не волнуйся, мама. Я скоро приеду домой….

Даниил Фридан