Мечта одинокого мужчины

Вот ещё один день прошёл.
И он выключил телевизор — один из скрашивателей одиночества, зевая, выкурил у окна последнюю за этот день сигарету, борясь с подступающей тоской.
Улёгшись, закутался в одеяло, пытаясь уснуть — и снова всякая муть полезла в голову: все невзгоды и потери, пережитые за тридцать с лишним лет, сидевшие в дневное время в уголках подсознания, выползли наружу и снова начали терзать душу, тоска подступила к горлу и засела тугим комком.
Боже, и сейчас покоя нет от этого! — он пытался стряхнуть эту муть в полудрёме — а она всё лезла в словно распухшую голову. Точно, все симптомы неврастении, вычитанные им когда-то в медицинской энциклопедии.
Потом прошла тоска — и новые мучения подступили — зов плоти.
За несколько лет после развода (хватит терзаться, кто там прав был, а кто виноват)-ни с кем больше отношения не налаживались. Нет, конечно, он пытался создавать их изо всех сил — а вот что-то рвалось всё раз за разом, оставляя лишь шрамы на одинокой душе. Он старался ни с кем не делиться своими неудачами — надоели умные советы друзей и знакомых, семейных, уже с подросшими детишками; а у них с этой… и детей не было — зато был аборт, и у него парадоксальное ощущение, что это ему тогда сделали аборт. И друзья всегда имеют под рукой жён…

Вызвать проститутку, что ли? Поздновато, а завтра на работу. Раз пользовался этими услугами — и как-то через силу: когда взглянул на приехавшую девицу то сразу представилось, сколько мужчин её перелапало до него, и оплаченный час прошёл механически, будто не живые люди а бездушные автоматы выполняли положенные им действия.
Он усмехнулся — и для рукоблудия уже староват, не подросток. И снова из полудрёмы прорвалось тоскливое мужское хотение — ну хоть какую-нибудь бы сейчас, ну хоть откуда-нибудь!

Он открыл глаза…
С ним рядом лежала красавица, с совершенными линиями тела, обнажённая, только ноги у ступней были прикрыты чем-то вроде накидки. Её тело словно светилось в полумраке, и она повернула к нему голову, усмехаясь. И он ринулся на это неожиданное сокровище, даже не задаваясь мыслью, откуда оно здесь взялось…

Он откинулся на подушку. Да, подобного с ним никогда не было! Ни одна женщина, которых он знал, и в подмётки не годится…Да, кстати:
-А тебя как зовут? — совершенно дурацкий вопрос. И он смущённо покосился на пустое место рядом с собой.
Он подскочил на кровати, кинулся к выключателю. Никого! Прошёл в соседнюю комнату, обшарил все углы своего одинокого жилья, и обескураженно закурил на кухне. Крыша поехала? Но он явственно всё видел и ощущал, ещё бы!. Такого сладостно-мучительного, выматывающего удовольствия он ещё никогда не испытывал.
На другой день коллеги обращали внимание на его измотанный вид, шутили: «Опять завелась какая-нибудь?». Он, улыбаясь, отмалчивался.
А вечером, ведомый каким-то чувством, пораньше лёг спать. И снова ощущение чьего-то присутствия, и желанный силуэт рядом, и нежные руки уже первыми обнимают его…
За прошедший месяц он, осунулся, стал малоразговорчив. Коллеги уже не шутили, друзей он стал избегать, и наступления каждой ночи ждал с нетерпением. Естественно, свою тайну он никому не открывал.
Она не пропустила ни одной ночи. Гостья за весь месяц не произнесла ни слова, и он одновременно удивлялся этому — и воспринимал как должное. И ещё довольно странная вещь — он ни разу не видел ступней своей любовницы.
Но днём часть разума, не поглощённая ещё этой страстью, искала объяснения всему этому…этому БЕЗУМИЮ, по другому не назвать.
Как-то, прогуливаясь по осеннему городу, остановился около витрины магазина — и ужаснулся виду своего бледного, худого лица, и ощутил изнеможение. И ноги понесли его, всегда считавшего себя материалистом и прагматиком, в место, где он не был уже несколько лет.
На пороге храма его словно тряхнуло, словно какая-то сила не давала ему войти, но он вошёл, как раз когда прихожане встали в очередь на исповедь и причащение, и он встал в очередь.
Престарелый священник спокойно выслушивал его немногочисленные грехи — пока речь не зашла о событиях последних дней. Седые брови взлетели удивлённо вверх, потом батюшка нахмурился:
-Крест носишь?
-Нет.
-Купи сейчас же. К причастию не подходи без креста! А как причастишься -подожди, пока закончу, потом ко мне подойдёшь.
Он купил крестик и цепочку в лавке, расположенной в притворе, надел, подошёл к причастию, и затем едва добрался до скамьи у стены — ноги не держали.
Служба закончилась. Он поднялся и подошёл к батюшке — и они долго разговаривали…
Он уходил из храма словно просветлённый, чуть прибавилось сил — и карманы оттягивало то, что ему дал священник.

Впервые за этот месяц ждал ночи не с безумным вожделением, а со страхом и горечью — кошмар и непонятность ситуации предстали во всей красе. И ещё к страху примешивалось любопытство, и он решил исполнить всё немного не так, как ему говорили. .Он спрятал бутылочку со святой водой, которой должен был окропить жильё, у изголовья кровати, предварительно свернув пробку; свечи, ладан и молитвослов положил в ящик трюмо – и, выключив свет, прилёг.
Минут через пять он снова ощутил знакомое чувство присутствия, но к нему примешалось то, чего раньше не было — леденящий холод.
Обнажённое женское тело вновь лежало рядом. Голова в полумраке повернулась к нему, и он впервые услышал этот голос — отвратительный, как скрежет железа о железо:
-Зачем ты надел ЭТО? Зачем ты ходил ТУДА?
Во тьме загорелись два оранжевых глаза-плошки — он с воплем отпрянул, рука нашарила склянку с водой, и он плеснул её прямо в эти глаза. По комнате пронёсся отвратительный визг.

Он прыгнул к выключателю, вспыхнул плафон под потолком — и снова визг,он повернулся и едва не поседел от ужаса: в угол комнаты жалось отвратительное существо — пресловутые огромные глазищи, полные нечеловеческой злобы, нос, напоминающий клюв, треугольный безгубый рот, тело,гладкое и нежное во тьме, на свету поросло чем-то вроде грязно-жёлтой шерсти. И ступни её он наконец увидел — не ступни, а когтистые лапы хищной птицы.
Тварь ринулась на него, когтистая рука хлестнула по лицу, оставляя кровавые полосы и дикую боль, а он снова плеснул водой, эта мерзость повернулась спиной, расправив откуда-то взявшиеся почти голые розовые крылья — и с размаху ударилась в окно, вынося с оглушительным грохотом раму наружу.
Снизу застучали в потолок и зычно завопил сосед, а он, шатаясь, подошёл к трюмо — измождённое лицо украсилось несколькими кровавыми ссадинами, мучительно болевшими. Он машинально плеснул в ладонь воды из бутылки, протёр их, кривясь от боли — и они на глазах стали зарастать в шрамы.
Достав из трюмо свечи и ладан, он принялся освящать жильё.

 

Роман Дих