С лезвия бритвы шагнул…

С лезвия бритвы шагнул,
разверзнув фрамугу окна,

В тугой утренний воздуха гул,
Вот она, смерть,
вот она…

http://www.stihi.ru/avtor/dancer2

Он ненавидел отца…

Он ненавидел его вытянутую гусиную шею в мелких пупырышках и жёстких, словно накрахмаленных, складках. Когда тот пил чай на кухне из старой полулитровой чашки, они жалкой застиранной тряпочкой свисали над наглухо застёгнутым воротником рубашки.

Он ненавидел его изработанные, с загрубевшими заусенцами руки, проплешину на затылке, которую тот одно время пытался маскировать, остатки волос приклеивая с помощью лака «Прелесть».

Он ненавидел его суетливость, вечные пакеты с продуктами в руках, старенькую кожаную куртку, что помнил ещё с ранних своих детских лет, клетчатый фартук. Отец надевал его на кухне, изобретая относительно съедобные блюда из субпродуктов.

Больше всего выводило его из себя выражение, с каким отец обращался к женщинам, случайно задев их плечом в бесконечных очередях или дверях учреждений. «Пардоньте, барышня». И улыбка была угодливой, лакейской, словно он этих толстомясых коров считал существами иными по категорийности, высшего сорта. По крайней мере, качественнее, чем он, отец его.

Ему казалось, что в эти моменты готов он отца ударить; свалить на заплёванный асфальт; пинать ногами; выбивать на рёбрах, выступающих над впалым, сухим животом с выпуклым, перевязанным неумело деревенской повитухой пупком, вечную свою напряжённость, с какой старался ничем не выдать, не показать, как он отца презирает и …жалеет. Бить за эту фальшивую приклеенную улыбку, за бабскую суету, за попытки заменить ему мать и отца.

Мать он плохо помнил. Сохранилось воспоминание о притушенном свете в комнате и свечении, что шло от волос маминых. Она была рыжей, не крашеной, от природы рыжей. Сын в неё получился. «Апельсин», как прозвали его с детства.

Ещё он помнил запах. Тогда были духи какие-то модные. То ли «Быть может», то ли «Может быть». Жуткий дефицит. И разговор на кухне, когда родители думали, что спит он. Мама говорила, что отец – баба кволая, ни украсть, ни покараулить. Слово «кволая» почему-то зацепилось, запомнилось навсегда. И что-то ещё кричала об этих духах, что у всех подружек есть, а тот достать не может. И сын всю жизнь любил и ненавидел этот запах.

Ему настойчиво твердили, что отец у него – настоящий мужик, на двух работах вкалывает и один сына поднимает. А он терпеть не мог эти разговоры, отцову возню на кухне в клетчатом фартуке, и испытывал постоянное желание заорать ему в лицо: «Да, если бы ты не был такой бабой, никогда мать от нас не ушла».

У него не складывались отношения в классе с девчонками. Такие же суетливые, как отец, они вечно болтали о своих крошечных проблемах, заколках и книжках о романтичных разбойниках и сказочных красавицах. И он привык видеть в них существ низшего сорта, ущербных каких-то.

Ему было скучно и неловко слушать рассказы ребят, что успели познать «тайну тайн» девчоночьих. Эта великая тайна казалась нечистой и не вызывала никакого интереса. По крайней мере, не больше, чем картинки в старой запылённой книге «Анатомия человека», что вроде ненароком положил отец на столик его перед компьютером.

…Он легко, без блата и взяток, поступил на бюджетное отделение местного университета.

До дипломной практики оставалось полгода. Погиб отец. Буднично, как и жил – его сбил на переходе пьяный сынок какого-то местного буржуя. Принесли деньги, оплатили похороны, попросили не подавать заявление в милицию. Он не стал подавать. Знал – бесполезно.

Квартира без отца казалась ему гулкой, пустой и неухоженной. Приходила соседка, что-то готовила. Он ел машинально, работал над дипломным проектом.

На девятый день поехал на кладбище. Поздно, почти под вечер. Не хотел, чтобы кто-то рядом кружился со стандартными соболезнованиями и предложением помянуть.

Отца похоронили на новом участке. Здесь еще не было деревьев, нарядных оградок и помпезных памятников. Было пусто и тихо, где-то копошились, оправляя могилы, припозднившиеся родственники усопших. Ветер спокойный, не летне-обжигающий, каким ему пора было быть, а весенний, доносящий с соседних лугов аромат отцветающего клевера, слегка шевелил неприлично отросшие рыже-апельсиновые его вихры.

Он вдыхал этот аромат и знал, что так пахнет детство. Для него кладбище всегда пахло клевером. Он вспомнил, как однажды с мамой они приходили сюда на могилу бабушки, сейчас совсем им заброшенную. И ещё тогда был один запах – покоя и счастья. Так пахнет только мама, но он совсем успел забыть его, тот весенне-летний, свежий и родной. Он помнил лишь запах духов «Быть может».

Откупившись от навязчивых услуг двух полупьяных могильщиков бутылкой водки, он присел к скорбному холмику. Ему нужно было поговорить с отцом, почувствовать, что тот внимательно слушает, пытается разобраться в терминологии, невольно, по привычке проскакивающей в разговоре. И понимал, что разговора не получится. Никогда теперь не получится.

Неожиданно для себя он приник к этому бугорку и выл по-волчьи, царапал, вырывал с корнем едва проклюнувшуюся сквозь не успевшую подсохнуть землю колкую траву.

Он не видел, как притихли в кустах допивающие бутылку могильщики; как остановилась напротив навороченная иномарка, и кто-то из мужиков предложил подвезти его в город.

Очнулся, когда стемнело. Медленно, запинаясь о корневища деревьев в старой части кладбища, брёл на выход.

Ему тоскливо стало оставаться вечерами дома. Он начал брать заказы на установку новых программ и ремонт компьютеров. Знакомая приёмщица в «Техсервисе» клиентам, обращавшимся по поводу ремонта и настройки, начала его рекомендовать. Подработка была вполне приличная, ему хватало.

На одном из вызовов скучающая жена богатого клиента без долгой прелюдии затащила его в роскошную супружескую постель. И это тоже было скучно, обыденно, и было во всём что-то неполноценное. Та насмешливо смотрела на длинное, бледное его тело, распластавшееся на смятых шёлковых простынях. И, прикуривая тонкую стильную сигарету, протянула лениво: «Ты как новую программу на комп устанавливаешь. Может, заплатить по тарифу?». И он вполне серьёзно буркнул: «Достаточно. Расплатились уже».

…Он брезгливо морщился, когда девчонки хихикали и косились в окна, а парни изображали жестами то, что казалось ему стыдным. А в иссиня-едком, кислотном весеннем небе плыло единственное облако, до неприличия напоминавшее мужской половой орган во всех его подробностях. Облако вытягивалось, меняло конфигурацию, но по-прежнему оставалось похожим на начальный предмет. Именно так – «предмет» — и отметил он для себя. И ему казалось странным, что это кого-то забавляло. Облако как облако.

Он не мог принять жизнь такой, как она есть. Ждал чего-то большего, что может изменить… Но очередной день заканчивался так же, как предыдущий – скукой, обыденностью и…разочарованием.

…Он никогда раньше не видел этой женщины в своём подъезде. Да, вчера, вроде бы, новые жильцы въезжали. Во дворе стоял фургон, когда он возвращался с заказа.

Она была рыжей, и глаза – тоже рыжие, кошачьи, с тёмными крапинами на радужке. Они вместе вошли в лифт. Это был его лифт, он знал, как можно заблокировать кнопки. Ещё бы не знал — в этом доме жил почти с рождения. На пятом, кнопку которого нажала женщина, лифт не остановился, рванул вверх.

На девятом какая-то фирма выкупила все три квартиры и перестроила их под мини-гостиницу для командировочных. Сейчас там никого не было.

Ему нужно было, чтобы она кричала, сопротивлялась. Тогда нажал бы кнопку, и всё закончилось. Она молчала. Глаза, жёлтые, с тёмными крапинами на радужке, смотрели в упор, без страха. Брезгливо и как-то потусторонне. Он брал её грубо, безжалостно, стараясь причинить боль, унизить. И, как тогда, в богатой чужой постели – ничего не почувствовал. Кроме ощущения липкой субстанции на руках, теле, в мозгу. И душа вся была запачкана чем-то мерзким и тягучим.

Нажал кнопку, вышел. И… как отец …говорил этим… «Пардоньте, барышня».

…Он понял, почему женщина не кричала. Она оберегала не себя — того, кто был ей дороже. Пережила физическую боль и унижение, но…молчала. И не скажет никому о том…что случилось. Скорее всего, ждёт её на кухне такой же вот, как его отец. И ему она не скажет. Будет улыбаться натужно и кормить ужином.

Что это – любовь? Нежелание причинить боль любимому своей болью? А вдруг вот это скучное, обыденное и есть жизнь. Почему же ему это так непонятно?

Почему не может он радоваться обычным вещам, какие восхищают и удивляют других?

…Он выбрался на крышу. И раньше приходил сюда. Все жители знали, где оставляет ключ от огромного амбарного замка вечно поддатый домком Колян – здоровенный парняга, косящий под какое-то хитрое психзаболевание.

…Его пыльный, скучный и обыкновенный город отсюда казался сказочным королевством с чудными замками в каждой квартире, маленькими принцами и волшебными принцессами. Он вспомнил мамин голос. Она читала ему сказку о милом, грустном, очень одиноком мальчике, который знал, что отвечает в этом мире не только за себя. И ему было не скучно жить на своей опрятной и такой родной планете.

Тот мальчик не мог ненавидеть рыжих женщин с запахом духов «Быть может». А он ненавидел…

…Он должен был уйти от ненависти, боли, скуки…

…Шагнул. И удивился, что это так легко — уйти…