Дом

Содержание:

 

1 подъезд, 3 этаж, квартира 10
Андрей Оболенский
Форма жизни

При чтении рекомендую слушать: Майкл Найман ”Memorial” из фильма “Повар,вор, его жена и любовница”.

Противная квакающая жаба в желудке дала о себе знать как только Генка проснулся. Честно попытался вспомнить, с кем и где заканчивал пить вчера вечером, не получилось. Глянул на часы – шесть утра, надо бы ещё спать, но разламывается голова, неуёмная дрожь мелким бисером рассыпается в разных частях тела и кажется, что вся жизнь – расплывчатая клякса. Генка знал, что больше не заснёт, будет только мучиться, часто смотреть на часы, думая, что в забытьи прошёл час, хотя стрелка сдвинулась лишь на десять минут, снова проваливаться в полудрёму и снова смотреть на часы. Организм требовал быстрой и эффективной опохмелки.

С трудом приподнял голову. Огляделся. Спал на диване в кухне, седьмую ночь уже здесь спал, в комнату не шёл, хотя каждый вечер возвращался домой на автопилоте. Неделя как похоронили Наташку, кое — где в подъезде ещё валялись почерневшие головки гвоздик, упавших с гроба, когда выносили. Хвойные же иголки намертво легли в поры бетонного пола подъезда и медленно желтели там, становясь невидимыми для тех, кто не знал. Не знал, что двадцатидвухлетний Генка, уроженец Горбатовки, посёлка городского типа неподалеку от изъеденного химией Дзержинска, прожил с молодой женой всего — навсего сорок семь дней. Если считать с ЗАГСа. Если с первой ночи – семьдесят два.

Генка работал водопроводчиком, обслуживая хрущёвки, построенные на окраине посёлка после того как сломали послевоенные бараки. В одной из хрущёвок и жил, имея аж трёхкомнатную квартиру под номером десять, выделенную ему от щедрот администрации, когда после училища пришёл работать в ДЭЗ. С Натальей познакомился в Дзержинске, сладилось у них быстро, перевёз молодую жену вместе с тёщей к себе. Тёща дзержинскую квартиру продала, малость денег дала молодым на обзаведение, остальное положила в банк. Говорила всё время гордо, что теперь и у неё есть собственные деньги, а молодым мешать не будет, наоборот, помогать только, готовила она и правда знатно, опять же прибраться в квартире не брезговала. Справили свадьбу, тёще выделили маленькую комнату, прикупили кое — какую мебелишку, а потом Наталья простыла, слегла с высоченной температурой. Врач, крупный, усатый и не совсем трезвый мужчина в бело — жёлтом халате, приехал только через три дня на дребезжащем “УАЗике” с потёртым красным крестом. На упреки ответил, что много вас таких, а я один на шестнадцать посёлков, не считая деревень, определил у Натальи пневмонию, обещался завтра вернуться и забрать её в районную больницу, но не успел. Наталья наутро умерла.

Пока хлопотали с похоронами и поминками, Генка держался молодцом. А как остался в квартире своей вдвоём с тёщей, – первый раз в жизни ушёл в чёрный русский запой, растянувшийся пока на шесть полных суток, впереди маячили седьмые. Вот и теперь, проснувшись, он пытался снова окунуться в неглубокий хотя бы сон, но не получалось. Бросало и в жар и в холод, Генка то кутался в одеяло, то сбрасывал его, места не мог найти, ворочаясь резко с боку на бок, зверея, стучал кулаками по жёсткому матрацу. А в доме, как назло не было ни капли спиртного. И тут ещё за короткой кухонной шторой будто мелькнул Наташкин силуэт, будто рукой махнула ему из окна…

Генка осторожно поднялся с дивана, но голова всё равно закружилась, кухня перевернулась вверх ногами, но Генка устоял, только жаба в желудке заквакала громче, кваканье отдавалось в голове тупым болезненным буханьем, совпадая с сотрясающими левую половину груди ударами сердца.

Генка натянул джинсы, рубашку, двинулся по направлению к прихожей. По дороге приоткрыл дверь в тёщину комнату, тёща спокойно спала, с головой накрывшись одеялом. Шатаясь, Генка вышел в подъезд, стал медленно, чтобы не упасть, спускаться по лестнице. В подъезде было сыро, пахло гнилью из вечно открытого подвала. Там тусовались подростки, всегда начинавшие пластиковым трехлитровым баллоном пива на двоих и догонявшие водкой. В подвале же круглый год без счета плодились комары, залетающие в квартиры даже на пятом этаже. Подъезд никто никогда не убирал, – дома населяли по большей части старики — инвалиды, ветераны химических производств недалёкого Дзержинска, люди с чёрными лёгкими, как сами шутили о себе. Они не понаслышке знали, что такое ветер со стороны комбината и что такое Дзержинские больницы с палатами на пятнадцать человек. Ещё шутили насчёт городского шламового озера из химических отходов, называли его ”белым морем” и не считали чем — то из ряда вон выходящим. Генка по молодости лет не заморачивался этим, но всё — таки думал, что жизнь в Горбатовке неподалёку от леса, непроходимого, заваленного гниющим буреломом и поеденного клещом, хоть чуточку, но здоровее.

Генка вышел на улицу, вздохнул глубоко, от этого сразу стало ещё хуже. Все мысли, в том числе и о Наташке, о том, что виноват перед ней,– они накатывали в часы похмелья, когда клялся остановиться и не мог, – все мысли вдруг пропали, все, кроме одной, – надо напрячься и дойти до магазина. Продавщица тётя Паня приходила на работу рань раннюю. Она живёт в квартире напротив, конечно даст бутылку в долг, знает, что единственный на всю Горбатовку сантехник отработает хоть в сортире, чиня жёлтый от ржавой воды бачок, хоть в огороде за гаражами, где некоторые жители Горбатовки держали огороды. Тем более, что Генка всегда относился к тёти Паниному сынишке как к равному, никогда не обижал. Парнишка был глухой с раннего детства, замкнутый, зашуганный.

Кое — как Генка добрался до магазина. Тётя Паня, женщина с плоским лицом и живыми маленькими глазами, долго качала головой, глядя на Генку.
– Да уж будет тебе убиваться — то, – жалостливо проговорила она. Вот свалишься ненароком по пьяни в яму какую, – сгинешь, хуже того, калекой станешь, что тогда? – Но бутылку достала, зыркнув глазами на Генку, выставила ещё и чекушку, а к ней колбасы ливерной по восемьдесят рублей завернула. – Возьми, поешь хоть, милок, смотри, отощал совсем.

Генка, не стесняясь продавщицы, неуловимым движением пальцев сдёрнул металлическую крышечку и вылил содержимое чекушки в горло. Оторвал корку от буханки лежащего на прилавке хлеба, понюхал, зажевал. Сразу захорошело. Теперь следовало максимально растянуть это состояние, больше не пить хотя бы до полудня, пока не станет совсем плохо, иначе день закончится не начавшись.
– Спасибо, тёть Пань, – довольно бодро проговорил воспрявший Генка. – Я деньги на днях занесу.
И снова перед глазами возникла Наташка, тоненькая, словно подросток, летящая в белом свадебном платье к нему, Генке, распахнувшему руки…
– Пойду, тёть Пань, – Генкин голос охрип. – Вы знаете, она красивая была и умная, умнее меня, раздолбая, как без неё, вот только водяра и остается…
Тётя Паня сложила руки под грудью, посмотрела на Генку. “Ты это…Генаш….осторожнее, да и заканчивать пора, сколько пить можно, ты привыкай без неё, на Наташкиной судьбе, видно чёрт нарисован, а тебе – труднее, чем ей теперь…”. Тётя Паня перекрестилась, шепча что — то, молитву, наверное.

Генка кивнул, взял с прилавка бутылку и колбасу, побрёл к выходу. Оглянулся. “Спасибо вам” – сказал, – “Я деньги принесу. И плитку положу в ванной, не за деньги, по — соседски…”
Вышел из магазина и двинулся к дому. Над полосой леса поднималось солнце, воздух был по — весеннему прохладен и чист, – “видно ветер восточный”, – подумал Генка, – “с комбината в другую сторону тянет”. Он чувствовал себя нормально, только очень хотелось есть. Всё, совершенно всё отгородилось от него высоченной каменной стеной, за ней остались и горе, и воспоминания, и счастье, и на всё было наплевать. Генка понимал, что ненадолго, но и это понимание оставалось за стеной. Именно сейчас ему ничего не было нужно, кроме как сознавать, что в кармане ещё целый пузырь, а потом можно будет сгонять тёщу за пивом, если самому будет невмоготу.

Генкина теща была ещё довольно молода, слегка за сорок. Она ничем не напоминала Наташку, как не старался Генка разглядеть хоть что — то похожее. Генка хорошо относился к ней, знал, что муж погиб, попав по пьяни под электричку, когда Наташка была совсем маленькая, и Ольга (он называл её просто Ольгой, хотя и на “вы”), одна вырастила Наташку. Генка удивлялся, как редко говорила она об умершей дочери, почти не вспоминала о ней, а на похоронах даже не заплакала. Потом Генка ушёл в штопор и мало обращал на тёщу внимания, – говорил о пустяках и то не часто. Само собой подразумевалось, что Ольга будет пока жить в Генкиной квартире, – всё равно больше негде.

Генка открыл расхлябанную дверь подъезда, на него рухнула влажная духота, опять на минуту поплохело. Но он преодолел себя, не полез в карман за бутылкой, стал медленно подниматься по лестнице. Краска на стенах вспухала пузырями, искорёженные перила причудливо изгибались, норовя будто зверь лапой уцепить брюки торчащими железяками. Сами стены были причудливо расписаны похабными рисунками и гнусной матерщиной, когда — то белый потолок желтел потёками из старых, давно проржавевших труб. В закутке под пролётом лестницы растеклась обильная лужа блевотины, в которой отчётливо виднелись красные шкурки яблок, – “какая — то ранняя пташка вроде меня до сортира не донесла” – невесело подумал Генка. Накатила слабость, захотелось плакать, а жаба в животе снова тихо заквакала. “Я совсем чуток”, – Генка и вскрыл бутылку. – “Надо же хоть до обеда не свалиться…”. Хлебнул действительно чуток, водка бильярдным шаром упала в желудок, но доза сразу помогла, а как иначе?

Генке стало веселее. ”Может, до вечера дотяну” – подумал он, – ”на одной — то бутылке может и вообще слезу”. Глянул на часы, пока гулял, прошло два с половиной часа. Генка поднялся на третий этаж, ”надо номерок подправить” – автоматически отметил, широкая двойная цифра “десять” на двери почти отвалилась, висела на одном гвозде в верхней части нуля.

Открыл дверь. По запаху кофе понял, что тёща уже встала, завтракает. Под ложечкой засосало, голод навалился резко, в одну секунду. Но Генка пересилил себя, не хотел сейчас видеть тёщу, прошел в их с Наташкой комнату, минуя кухню. Купленная перед самой Наташкиной смертью кровать была застелена весёленьким полосатым покрывалом, Генка ни разу не спал тут после смерти Наташки. В комнате пахло её простенькими духами, или ему казалось, он открыл окно, чтобы ощущение ушло. За окном щебетали птицы, слышались детские голоса, Генке показалось, что в них вплетается и Наташкин голос, вот только слов не разобрать. Он достал из кармана сверток с колбасой, но голод исчез так же быстро, как и навалился, от запаха колбасы затошнило. Генка посмотрел в большое зеркало шкафа, – в сам шкаф он тоже не заглядывал, чтобы не видеть Наташкины платья и бельё. Наташка мелькнула в зеркале, махнула, кажется, рукой, засмеялась, откидывая голову, потом тряхнула длинными рассыпавшимися волосами и исчезла. ”Начинается…” – с тягучей тоской подумал Генка.

Потянул из кармана пузырь, приложился к горлышку, снова совсем немного. Шагнул к шкафу, открыл дверцу, запах Наташки, не духов, её самой вызвал ощущение всасывающей в себя пустоты. Генка провёл рукой по висящим платьям, выдвинул ящик, погрузил руку в бельё, в аккуратно сложенные трусики и лифчики. Пришло странное ощущение, что ничего и не было, все идёт, как шло раньше, просто жена уехала в город и обязательно привезёт ему какой — нибудь мелкий подарок, вроде пены для бритья или футболки с необычным рисунком. Генка ещё приложился к бутылке (чуть — чуть, совсем немного!) вздохнул, снова ощутив себя в форме, и пошёл на кухню.

Тёща сидела за столом в шёлковом китайском халате, расшитом драконами и со вкусом завтракала. Генка пригляделся, ему показалось, что чёрные драконы отделяются от халата, тянутся к нему, скалятся, похабно ухмыляются. Длинные тёщины ноги лежали на табуретке, халат высоко обнажал мало тронутые возрастом бёдра. Когда Генка вошёл, она не пошевелилась, не убрала ноги со стула, только неприветливо посмотрела на зятя.
– Доброго утра, – поздоровался Генка.
– И тебе… – протянула Ольга, глаза её сузились, зрачки потемнели. – Опять пьяный с утра, зятёк, – продолжала тёща. – Не хватит ли? Работать надо начинать, долгов набрали, чем отдавать будем, если ты до психушки допьешься? Семь дней без продыху, я посчитала.
– Плохо мне, Оль, – неожиданно пожаловался Генка, садясь на табуретку около мойки. – Ничего не могу с собой поделать, как трезвею, Наташка мерещится. Подскажи…
– Чушь это, – неожиданно строго отрезала тёща. – Сопляк, вот и заливаешь водкой. Прожили вы два месяца всего, а я со своим Семёном – пятнадцать лет, думаешь, не убивалась? Ну нету её, нету и не будет, что теперь, в петлю лезть?

Генка удивился. Тёща никогда так не говорила с ним, наоборот, когда всё случилось, ласкова была, часто он ловил на себе её сочувствующий взгляд, в котором сейчас виделась только брезгливая неприязнь.
– Что в молчанку играешь? Отмолчаться не получится, видела, что ты тряпка и Наталье не пара, молчала только за ради неё. И что выпить не дурак тоже видела, да кто нынче трезвый, вот и снова молчала.

В Генке поднялась странная, какая — то нечеловеческая, нечувствительная к словам и убеждениям злоба. Не к сути слов, которые были произнесены, к тону, которым они были сказаны, к злому прищуру глаз, к тому, что тёща была хороша ещё и лицом, и фигурой.

Он вскочил, опрокинул табуретку, она глухо брякнулась о доски кухонного пола. Задел рукой посуду, сваленную в мойке, услышал её звон, будто звонили маленькие церковные колокола, потом наступила тишина и только капли из крана звонко шлёпались на металл мойки, отдаваясь в ушах всё звонче и звонче.

Генка сбросил стройные тёщины ноги со стула, схватил её за воротник халата и сильным движением приблизил к себе, ощущая мягкость её груди, впился поцелуем в ей рот.
Ольга извернулась, оказавшись неожиданно сильной, попыталась коленкой ударить зятя между ног, но он предусмотрительно повернулся чуть боком и удар пришелся в бедро. Чашки и тарелки полетели со стола, вместе с клеёнкой, Генка нагнул тёщу к столу, она охнула и обмякла в его руках, шепча что — то невнятное…

… Генка пришёл в себя когда за окнами было уже совсем темно. С удивлением обнаружил себя в Ольгиной комнате, в её постели. Горел торшер, не слишком рассеивая полумрак. Обычное похмелье казалось странно сильным, он с трудом повернул голову и с радостью обнаружил открытую чекушку, рядом – тарелку с тремя бутербродами.
Генка уцепил бутылку, одним махом проглотил содержимое четвертинки, сжевал бутерброд и только потом подумал о том, что всё это может значить. Ответа не нашёл, да он и не потребовался, – дверь скрипнула и в прогале света возникла фигура Ольги. Она щелкнула выключателем, комната осветилась, и Генка увидел, что на ней только распахнутый халат.
– Пришёл в себя, зятёк? – грудным, клокочущим голосом спросила она. – Я для тебя расстаралась….

К совершенному Генкиному недоумению она сбросила халат, будто девочка прыгнула к нему в постель и прижалась горячим телом.
– Ты потрясающий, – прошептала она ему в ухо, – у меня год не было мужчины, не прогоняй меня, я буду угождать тебе, буду верна, только не прогоняй, да мне и идти — то некуда. А ты как без бабы будешь, у нас шалавы одни кругом…
Генка тряхнул головой, думал, она исчезнет, растворится во сне, который ему теперь снится, но этого не произошло.
– А как… – хрипло, не своим голосом, проговорил он, – а как Наташка…Она ж не бросает меня, она рядом…
– Да не вернётся твоя Наташка, – равнодушно проговорила Ольга, потягиваясь всем телом так, что одеяло сползло, обнажая белое тело. – И не дочь она мне вовсе, только сама не знала. Мы с Семёном её из детдома забрали, я бесплодная после первого аборта. А Сёмен возьми и попади под электричку, пьянь подзаборная, Наташке тогда четыре года было.
– Ты что…что говоришь? – прохрипел Генка, схватил с тумбочки поллитровку, тоже открытую, сделал два больших глотка, не почувствовав ничего, словно пил воду.
– А то и говорю, – Ольга зевнула. – Все равно никуда не денешься. Заяву напишу, что изнасиловал, сядешь лет на восемь. Ты б всё равно мой был, даже если Наташка и не умерла. Не через год, так через два. Бабы приедаются, знаешь ли, а мужику женой задолбанному ляжку покажи только. А ты силен, часа три меня валандал в кухне, – голос резко изменился, снова стал клокочущим и бархатистым. – Сговоримся, что не было Наташки, ну вот не было вообще, доволен останешься.…Заживем. Что хмуришься? Путём все будет, так у нас в училище говорили.

– А может ты и права, – неожиданно весело проговорил Генка.– Жизнь одна, а ты…хороша, фигуристая, видная…
Ольга погладила Генку по голове, прикоснулась губами к его губам.
– Ну вот и славненько, пойдем кофе пить, потом рюмашку махнёшь – больше ни — ни, и спать. И никакого секса, умотал ты меня, всё болит.

Она встала с постели, накинула халат. “Пойдём, я сварю кофе, да и обед на плите, голодный ты у меня…”
Генка натянул джинсы, дернулся было к тумбочке с недопитым пузырем, но передумал и пошёл за Ольгой.

В кухне она сразу подошла к плите, взяла турку, стала колдовать с кофе. Генка прижался к ней, вдыхая аромат волос. ”А у тебя, лапа, совсем другие духи, Наташка такими сладкими никогда не душилась”, – спокойно подумал он. Ольга вздрогнула, почувствовав его тело, а Генка протянул руку вправо, взял с разделочного столика тяжёлый нож для разделки мяса, плотно сжал его ручку пальцами. Сдвинулся чуть вбок и назад, чтобы было удобнее, и резко ударил Ольгу сзади в шею тупой стороной широкого лезвия. Услышал хруст, будто кто — то сломал сухой хлебец. Ольга, не издав ни звука, медленно сползла на доски пола. Крови не было совсем.

Она лежала на полу, голова вывернулась вбок, неестественно далеко заходя за левое плечо. Генка стоял над ней, сжимая тесак в кулаке. Потом бросил его в раковину и в квартире стало совсем тихо. Генка перешагнул через тело и подошёл к окну. Распахнул его. Весенний утренний двор с остатками нестаявшего снега состоял, кажется, только из причудливого переплетения чёрных и белых нитей. Над ухом зажужжал комар, Генка не глядя хлопнул ладонью по правому уху. Жужжание пропало. Увидел в углу картонную коробку с водкой, подумал: ”Покойная приволокла, пока я спал. Выпить надо.…За упокой”. Выудил из коробки поллитру, открыл зубами, щедро хлебнул, в который уже раз сегодня. Водка не изменила ничего в сознании. Прилипая ступнями к полу, пошёл в прихожую. Вспомнил, что надо поправить номерок, взял молоток и гвоздь, тщательно прибил “десятку”. Молоток бросил, он запрыгал по лестнице вниз.
Возвращаться Генка не стал, пошёл вслед за молотком, ступени холодили голые ноги, но не сильно. Как был, по пояс голый, вышел из подъезда. Чёрные и белые нити, видимые им из окна, вдруг опутали его, стали мешать дыханию. Генка плотно прикрыл ободранную дверь подъезда с фанерой вместо стёкол, она снова приоткрылась, а он с упорством маньяка закрывал и закрывал её. Потом укоризненно покачал головой, обильно плюнул на дверь и босиком, в одних джинсах медленно пошёл к гаражам. Задул ветер, принося с собой запахи химии. Вдалеке чернел больной, брошенный людьми лес.

 

1 подъезд, 2 этаж, квартира 7
Даниил Фридан
Квартира №7

Сижу на стуле. Почему сижу? Говорят, традиция: перед дорогой надо посидеть напоследок. У ног стоит сумка. Кг так под 20-ть. Все мои пожитки. Я сижу, а в черепе крутятся зубчатые колёсики часовых механизмов, идёт отсчёт, что-то тикает. Память резвится, забавляется. Тот враг, что зовётся собственным мозгом, работает, не останавливается ни на секунду, творит, рождает коннотации. Генерал свергнут, в руководстве царит анархия. Мой мозг – каратель. А жертва? А жертва – сидит на стуле и чего-то ждёт.

 

Её ноги раскрылись буквой «М». М-м-м? «Мама»? «Метро»?

Я похож на букву «У». На букву «У», одной половинкой составляющей «V», до серединного уголка погружающейся в центр буквы «М». « -МУ- » или звук «-УМ-»?

Когда рычажок буквы «У» доходит в броске в букву «М» до развилки, она вытягивает раздвинутые ноги, и «М» на секунды становится «Л». «УЛечу»? Опять «М», снова «Л». «МУчаю?», «УЛечу?», «МУчаю?». Когда «У» в «М», то я – просто «!», всего лишь восклицательный знак… «УЛечу!»…Не-а, не так, — «Мы УЛетим! Мы».

Её рот открыт буквой «О». «Офигеть». «ОфигеннО». «Одуреть». «ОдуреннО». «О…». «О…О». Опять восклицательные знаки.

«О» и «О» — знак бесконечности. «О» и «О» совмещаются. Всё, «кОнец», прошедшее время. Урок закончен.

Я улетаю в Австралию. Смешно.

— Что ты там делать будешь?

Действительно, что я там буду делать? Разведу кенгурятник? Буду рыбачить на акул в коралловых рифах? Стану Крокодилом Данди. Буду пить «Виски» и драться в пабах. Играть в «Пул», в «Снукер». Куплю «джип», буду гонять по пустыни. Прыгать с волны на сёрфе! Отпущу бороду. Построю дом. Посажу дерево? Ага, эвкалипт, мать его и мишку Коалу.

Откуда я знаю, что я там буду делать? Я знаю, что улетаю в Австралию. Вот и учу английский. Частные уроки. Она – моя учительница. Была бы моей учительницей. Она сказала, что не спит с учениками. Так у нас ни одного урока по английскому и не было. Только ночь в моей квартире №7 с проданной мебелью. Зачем уроки? Зачем имитировать, когда жить не успеваешь?

Мне 42 года. Я служил в армии. Окончил институт. Работал. Был женат. Развёлся. Пил. Потом не пил. Работал. Заработал. Её я встретил сейчас. Почему только сейчас? Зачем? Я должен был встретить её в детстве. Ходить с ней в школу, держась за ручку и неся её портфель. Робко гладить её пальцы. По-собачьи смотреть в глаза. Слушать её смех. Лет в 16-17 мы должны были целоваться тайком у подъезда на скамеечке. Неумело, жадно, честно, по-настоящему. Потом умело по-настоящему. Она ждала бы меня из армии. Я отмыл бы запах казармы, оделся бы в мягкую цветную одежду. Мы бы встретились и заново привыкали к друг другу. У меня бы не было других женщин. У неё бы не было других мужчин. Зачем? Мы бы поженились. Я бы встал на ноги, построил дом, и у нас появились бы дети. Сколько? Не знаю…сколько она бы захотела. Я бы готовил ужин. Она готовила б ужин. Мы бы готовили ужин, кормили детей, собаку. Ездили бы на море все вместе. Я отсекал бы завистливые взгляды других. Я дарил бы цветы, так…без повода. Дарил бы кольца, перстни, шубы. Я любил бы её каждый день. Ни украдкой, ни по-воровски. Когда мне было бы плохо, я смотрел бы на неё и улыбался, и никто не знал бы, что мне плохо. Когда я был бы слабым, я смотрел бы на неё и становился сильным, и никто бы не замечал моей слабости. Радость была бы каждый день. Я открывал глаза утром и шептал бы: «Жить».

«Бы»… «был», «бык», «болото», «быдло», «блеф». Что мы имеем?

34 летнюю женщину. Доктора наук. Директора курсов иностранных языков. Замужем за владельцем сети супермаркетов. Дорогой парфюм, модная одежда, хорошая машина. Друзья, ученики, коллеги по работе, муж, мама, папа, брат… и …

… 42 летний мужчина, собирающийся эмигрировать. Всегда знаешь, когда тебя любят, а когда – нет. Печенью, сердцем, яйцами? Мозгами, наверное? Она меня не любит. Я это знаю печенью, сердцем, яйцами и мозгами. В её жизни произошла осечка…Маленькая такая. Незаметное пятнышко на безупречной репутации. Неприятный инцидент. Наверное, она решила добавить пряностей в свою жизнь. Или попробовать? Мол, всё равно, он уезжает…И уехал бы спокойно себе…А вот, на тебе!

На столе учебник Английского, тетрадка, ручка, выписанные иностранные слова с переводом. Вот по-английски фраза: «Я могу вам позвонить?». Она сказала: «Не звони мне больше». Я ответил: «Как скажешь». Позвонить? «Телефон», «Тоска», «Тревога», «Трус».

Собранная сумка стоит верным псом у ног, билет лежит на комоде.

У ног ещё что-то…. Ах да…это – обломки телефона, сожжённой Троей, гвоздями в пол.

Уважаемый читатель, поскольку будущее неопределённая субстанция, очевидно, допускающая вариации развития событий, то пусть как в жизни каждый выберет свою дорогу. В этом случае надо прочитать лишь один из дальнейших отрывков. Выберете судьбу героя. Как было написано на вечном деревянном заборе:

«Вера, помойся, побрейся и убей себя об стену, дура кривоногая». Не стесняемся: моем-бреем-убиваем. Не надо стесняться?

 

Окончание №1

Переломленное лезвие, опасная бритва, тёплая ванна. Черчу линии на левом запястье. Что там получается? Буква «Ж». «Жить», «Жизнь», «Жалко», «Жёстко». «Жить не хочется». «Никого не жалко». Совет, который бы дал сыну, которого нет: «Не жалей себя». Никогда не хотел детей…до неё не никогда не хотел. Авиабилет старым носком без пары разлагается на камоде.

Мишка Коала облегченно сосёт лапу в далёкой Австралии. Ведь точка назначения у всех одна, а вот поездка…долгая — быстрая, класс люкс – эконом класс.

Человек – это животное на наркотиках. Не важно название вещества: героин или любовь или ненависть. Просто без него – край. И даже если ты тот счастливец, кто умудряется с него соскочить, то это только для подсадки на что-то другое. Для жизни нужна доминанта, а моя доминанта меня отторгает.

 

Сворачиваюсь буквой «С»: холодно, хотя вода должна быть тёплой. Я замерзаю. «Спасибо», «Страх», «Смерть».

Вода краснеет, янтареет. «Янтарь», «Я», «Яд», «Якорь», «Явь», снова «Я». Меня больше нет.

Всё…буква «П» с многоточием. Урок русского закончен.

Ах, да. Ещё музыка. Не было музыки. Совсем не было.

 

Окончание №2.

 

«Я на солнышке лежу и ушами шевелю», — пел я полушепотом, чтобы не обидеть свои уши. А затем встал. Посидели и хватит. Обломки телефона, что гвоздями в пол, мёртво захрустели под ногами.

Самое главное в жизни – уметь выключать свой мозг, когда он не нужен, а не нужен он 90% времени. Я научусь. Я научусь забывать. У меня будет время. Билет в Австралию засунут в карман, сумка доверчиво весит на плече. Зачем вешать собственные ожидания на человека, у которого своих ожиданий немало.

Я уеду в Австралию и буду счастлив. Я обещаю это самому себе. Вру, наверное. А с другой стороны, что мне помешает? Что?

Я взялся за дверную ручку, чтобы открыть дверь и выйти наружу. Сильным.

И в этот самый момент мой мозг пронзило воспоминание. Раскалённой иглой. Всепобеждающе.

«Какие мягкие у неё губы!». А боль от этой мысли – ударом тока по всему телу. От понимания, что этого больше нет. То есть, есть, но не у меня, не со мной.

И в эту секунду, в эту долю секунды я осознал, что буду носить эту боль с собой и не денусь от этого никуда. Не смою тихоокеанской водой и не зарою тысячами километрами пространства. Весь мой побег не имеет смысла. Поломанным Наполеоном зимы 1812 года я ехал в аэропорт, а за мной тянулся многокилометровый многотонный обоз моих воспоминаний. Моей вечной боли.

Окончание №3.

Под ногами захрустели обломки телефона. Я нажал кнопку на плеере и стал ждать… когда заиграет музыка….

 

1 подъезд, 3 этаж, квартира 12
JdR
Тишина и чтец

DJ Krush Duality (feat. DJ Shadow)

«Всё, что реально существует в мире, на Земле и вне Земли, называют материей. Материальны окружающие нас тела и вещества, из которых они состоят. Звук, свет, радиоволны, хотя их телами не называют, тоже материальны – они реально существуют.»
Школьный учебник физики за девятый класс.

Тёмный двор в окне скучает от одиночества и весенней апатии. Ветер флегматично пинает мусор из угла в угол. Деревья машут руками-ветками в истеричном танце. Скулящее чувство безысходности рвёт грудь изнутри. Плавные линии депрессии обволакивают, тащат за ноги вниз, на глубину моей печали. В этом мазохистском суицидальном настрое есть что-то сладкое, притягательное, прилипающее к верхнему нёбу во рту. Что-то вялое, тёплое, тянучее. Медленно пространство и время растворяются друг в друге, образуя странную консистенцию – густую жижу из обрывков эмоций, снов, желаний. И эта тишина, не звучит, она грустно молчит, созерцая круги, расползающиеся по комнате.
Для меня Тишина не является однородным явлением. Она обладает характером и свойством хамелеона, способна передавать импульсы смены настроений окружающих, погодные изменение, скандальные пики и эйфорию человеческой страсти. Тишина имеет цвет, голос и громкость. Тишина есть отдельная субстанция, способная быть полезной, для того кто умеет её читать. А я умею. Чтение и «управление Тишиной» это то, чем я занимаюсь последние десять лет. Сижу здесь, в этой тесной комнате. Маленькое солнце настольной лампы горит над письменным столом. Длинная тень чтеца флегматично валяется на полу, лишь иногда производя короткое движение – перелистывая страницы книги. Старое кресло с потёртой обивкой, полотняной шкаф, книжный стеллаж до потолка, софа, выцветший ковёр на полу – мой свидетели и соучастники, ну и Тишина.
Она заглядывает через плечо, в мою книгу. Суетливо семенит на кухню, что бы глотнуть воды из носика чайника. Иногда возмущённо бормочет ругательства, иногда мурлычет песни под нос, валяется на полу либо на софе, засыпает в кресле. У неё нет явного образа, нет константного состояния. Тишина меняет форму, цвет, даже свой пол она меняет. Ещё вчера обнимала и ласкала, как игривая подружка, а сегодня с утра недовольно по мужски Тишина двинул мне в рёбра, и хлопнув дверью, ушёл курить в подъезд. С ней надо быть всегда на чеку, нельзя расслабляться. Ещё хуже это игнорировать Тишину, она очень обидчива и может сутками сидеть, отвернувшись не на что не реагировать. Мой мир не богат на события. На новый год и мой день рождения мама жарит утку и делает салат оливье. Каждые выходные мы пылесосим квартиру, драим пол, натираем полиролью мебель. Зимой выносим ковры на улицу, валяем в снегу и выбиваем пыль пластмассовой хлопушкой. Раз в два года меняем шторы в моей комнате. Раз в неделю смена постельного белья. Каждый день я стираю собственные трусы и носки, аккуратно развешиваю их на батарею в ванной. Каждое утро и вечер чищу зубы. Мой завтрак это чашка чая и пару «бутеров» с сыром и колбасой. В обед завариваю «доширак». Вечером ужинаем с мамой, либо пюре с котлетой, либо вермишель с тушёнкой, или рис опять же с котлетой. И только Тишина меняет мир, вносит хаос и беспорядок в серость моих будней.
Я где-то прочёл, что должно обостриться обоняние. Но запахи, лишь блеклый размытый пейзаж на заднем фоне. Да, и зрение не стало ярче и чётче. Возможно время, проводимое мной за чтением, не может повлиять на улучшение оптических возможностей. Книги. Я много читаю. Собственно, если разобраться, то читаю я практически постоянно. И это зависимость. Серьёзная наркотическая зависимость. Никто не может запретить мне читать. Первое время Тишина обижалась на меня, дулась и ревновала, но постепенно свыклась и признала необходимость книг в моей жизни. Иногда мы читаем вместе, и Тишина меняется в зависимости от сюжетной линии и красоте литературных форм. Больше не нужны иллюстрации, ведь есть Тишина, способная изобразить, воплотить в себе всю суть происходящего на бумаге. Я глотаю романы, повести, рассказы, новеллы. Глотаю не жуя. Бесконечный космос мировой литературы тянет своими непохожими мирами, дальними уголками неизведанного, чёрными дырами абстракции. Мои художественные вкусы сложно характеризовать. Скорее термин «всеядность» максимально информативен.
Спросите, что мне нравится в чтении? Вы не поверите, но мне нравится музыка! Этому меня научила Тишина. В каждом слове заложен звук. Предложение можно пропеть. Мелодия глубоко внутри повествования. Ноты есть код, отражающий соотношения букв и смысла. Фактически у любой книги есть свой саундтрек. Бывают явные не скрытые мелодии, звучащие со страниц романов. Произведения Кортасара пахнут крепким кофе и буйствуют джазом. Пол Боулз закопал в песок собственную симфоническую партитуру внутри повествования о Марокко. Вагнер гремит из строк Борхеса. Бах прячется за мнимой простотой Уильяма Блейка. Рокот гранджа притаился в раннем Стогове. Эмбиент Керуака. Поп механика в «Голодном завтраке» Барроуза. Симфонист Найман у Оруэлла. Шнитке игриво сквозит со страниц Ежи Косински. Морфин прекрасный сандтрек к Ремарку. Бетховин в муках Достоевского. Музыка есть везде. Она затаилась на дне повествования и звучит тихо, тихо. Именно Тишина, научила меня этому. Раскрыла имена, стили и ноты. Я читал ей, а она позволяла мне «услышать», почувствовать то, что глубоко внутри, но при этом доступно любому обывателю в отличие от меня. Океан музыки разверзается, когда я открываю новую книгу, читаю новую историю. Музыка есть везде. Она вокруг нас. Надо только уметь слышать. В этом доме в каждой квартире своя мелодия.

Придёт время и возможно я смогу сам услышать, без чьей либо помощи, но тогда мне придётся потерять Тишину.

 

1 подъезд, 4 этаж, квартира 16
Эрика Вайне Джанго
Майезофилия

Композиция группы Nickelback «Lullaby»

Грязный талый снег недовольно чавкал под подошвами ботинок. Серое, тяжёлое небо изо всех сил пыталось выдавить ожидание весны. Люди вокруг — спешащие, мелкие и мелочные в своей обыденной средне-человеческой жизни. Замыленные бытом, утомлённые работой, униженные скучающим начальством, жёнами, избалованными монстрами-детьми. Жалкие в своей предсказуемости и всё же пытающиеся быть оригинальными. Женщины –поводыри (за глазным яблоком, с навигатором , не всегда стыкующимися с их направлением ), женщины-воспоминания(частично в душе, частично в сердце и основной частью в желудке, как напоминание о маминых ватрушках и рассольниках), женщины –мигрени-всплывающие как утопленницы по весне неожиданно , но оставляющие после себя головную боль в левом или правом полушарии. Разные женщины, но всегда женщины, он предпочитает -Богинь. Можно было бы сказать рукотворных, но разве настоящую Богиню можно создать только руками?

Да, он единственный в своём роде,Пигмалион, создающий не статую, а ту Галатею, что была нереидой. Ощущение приближения особенного дня, будоражило кровь, заставляло трепетать от нетерпения. Внутри всё ныло и саднило от предвкушения, но растягивать эти чувства, вызывающие дрожь во всём теле, зуд в чреслах, как можно дольше, доставляло ещё большее удовольствие.

Для начала, он притормозил свой маленький Порш у местного торгового цента. В отделе дорогой косметики — тонкие словно подростки продавщицы легко порхали вокруг него бабочками-капустницами. Из бутика он вышел довольный с пакетом, наполненным ароматическими маслами, пенками для купания, коробочками с душистыми разноцветными лепестками засушенных цветов. Капустницы мечтательно хлопали искусственными ресницами , томно вздыхая и завидуя той, к которой торопится мужчина так хорошо разбирающийся в дорогой, элитной косметике.

Дальше он отправился в небольшой винный погребок, единственное место где продавали его любимое немецкое вино Liebfraumilch. Непременно в синих бутылках , разлитое заботливыми, холёными ручками виноделов из Рейланд-Пфальца. Особенный день, он долго его планировал, и не мог мелочится. Ничего не должно испортить удовольствия. Последним забрал роскошный торт, весь в взбитых сливках, присыпанных блёстками .

Он предусмотрел всё и был готов к любым неожиданностям. Дорога до дома не заняла много времени. Старенькая пятиэтажка, обшарпанный подъезд и наконец, металлическая дверь — граница за которой заканчивался унылый, обыденный мир.

Возвращение с ночной смены одарило его тишиной и покоем. Одиннадцать часов дня, но Лора ещё не вставала с постели. Он вспоминал как встретил её, пока разгружал сумки и пакеты, принимал душ и готовил ванну. Это ритуал. Вода должна быть тёплой как для младенца, молочно- белой с оживающими лепестками засушенных цветов и нотками тонкого сливочного аромата, слегка отдающим ванилью.

Присев на край ванны, позволил себе погрузиться в воспоминания, наблюдая как сухие листочки медленно разбухают и разворачиваются в молочной белизне воды. Как гадалка гадающая на кофейной гуще, он угадывал в их метаморфозах знаки одобряющие его, подтверждающие правильность и уникальность его пути в этом мире.

Их встреча случилась давно, семь лет назад. И, это- не любимое его чисел, слегка огорчало его, намекая что лучшее из его творений, так же бренно , как и всё в мире. Хотя поиски нового уже возбуждали. Но сегодня –нет, он не будет отвлекаться, он насладится до конца, до капельки, возьмёт всё, пусть «цветок» потом и завянет. В любом случае гений, создатель Он, они всего лишь результат его работы, пусть и божественный результат.

Семь лет назад Лев, уже окончил мединститут , аспирантуру, интернатуру и понял главное, его место в родильном доме. Именно там по его мнению он нашёл своё призвание. Он работал около пяти лет, когда к нему обратился за помощью знакомый по институту, Стас. Нервно потирая руки, потея, то и дело поправляя сползающие очки, Стас просил помочь в весьма щекотливом деле.

-Лев, ты был лучшим на курсе. Я не могу никому довериться, тем более наш городок большая деревня. Сам толком не понимаю, как это вышло. Глупо звучит. Помоги. Буду всю жизнь тебе обязан.

— Давай по делу. В чём проблема?

Стас устало опустился на стул. Лев не без удовольствия отметил его преждевременную сутулость, начинающие редеть волосы, и так нелепо сидевшую на нём одежду , пусть и явно дорогую , но выбранную совершенно безвкусно, одежду.

-Я попал. Спутался с молодой девчонкой и она залетела. Думал обойдётся, но оказалось та ещё сучка, сразу не призналась и всё время врала о противозачатках. Если ты мне не поможешь мой брак будет разрушен, а вместе с ним я потеряю клинику, и всё что имею.

-Это лишние подробности. Конкретно. Что нужно лично от меня?

Лев нетерпеливо постучал остро заточенным карандашом по столу.

-Хорошо, хорошо. Я буду краток. Нужно сделать аборт, но так чтобы это выглядело медицинской необходимостью. Зараза, не хочет избавляться от ребёнка ни в какую.

Лев сердито поглядел на друга, старательно скрывая самодовольную и пренебрежительную усмешку.

-Ты понимаешь, о чём меня просишь?

-Конечно. В накладе не останусь. Видишь ли эта дура, не просто с улицы, она младшая сестра, моей жены. Я позову?

Понимая насколько вляпался его бывший знакомый, Лев уже подсчитывал доходы.

Открылась дверь и вошла она.

-Это Лора. А это мой старый знакомый, лучший специалист в нашем городе , в области …ну ты поняла. Мне остаться?

Лев на какие-то секунды потерял дар речи. В кабинет вошла невысокая, по-деревенски крепко сбитая девушка. В этой казалось, простоте, совсем не гламурной, далёкой от индустрии моды, необработанным алмазом , видна была ему, мастеру, создателю, неоспоримая, всепобеждающая женственность. Ярко-рыжие волосы, лишь подчёркивали, буквально исходящее сияние от алебастровой кожи. Густые золотистые ресницы прятали глаза ясного синего цвета.

Льву потребовалось немало сил, чтобы оторвать взгляд от девушки.

-Я думаю, мы поговорим наедине, как и следует пациенту с доктором.

Девушка молчала. Маленький шаг в сторону, пропуская Стаса. Как только дверь закрылась, всё изменилось. Лора решительно подошла к столу, и села максимально придвинув стул. Она наклонилась, приблизив лицо к доктору , открывая округлость груди в большом вырезе платья.

Лев почувствовал головокружение. Его окутал удивительный аромат, что-то до боли родное, вызывающее чувство восторга, возбуждения и одновременно удивительного внутреннего умиротворения. Он почувствовал себя ребёнком, счастливым и млеющим под ласками обнимающей его матери, накануне любимого праздника Нового года. Его губы непроизвольно дрогнули и потянулись навстречу полным, соблазнительным прелестям пациентки.

-Я вижу мы с вами сумеем договориться.

На него в упор смотрели холодные синие «льдинки». Это отрезвило, на какое-то время.

-Думаю да.

Лора улыбнулась и откинулась на спинку стула.

-Тогда я начну. Я догадываюсь о чём просил вас этот идиот. Хочу сразу предупредить, у вас ничего не выйдет. И хотя этот ребёнок мне совсем не нужен, но на данный момент это единственная гарантия, моего будущего, в котором совершенно разочарованы мои ближайшие родственники.

— Я не психолог, поэтому причины тех или иных ваших поступков меня мало волнуют. Мне нужно вас осмотреть.

— Нужно так нужно.

Она поднялась и вышла в смотровую. Лев сидел с трудом сдерживая слёзы. Безусловно это была она, та что обладала редким, мистическим даром, так необходимым ему. Это странное чувство, вызвавшее в нём столько эмоций, постепенно рассеивалось с момента как девушка вышла и он почувствовал внутреннюю боль, тревогу и щемящее чувство одиночества.

Ещё минута и слёзы непроизвольно хлынули из глаз. Лев подошёл к зеркалу над умывальником. Высокий, мужественный, красивый. Его монументальность с трогательным, как казалось нерешительным, настороженным взглядом вызывали удивительные эффект. Кажущая беспомощность погребённая под широкой, прямой , идеальной линией плеч, напряжёнными скулами и длинными аристократическими пальцами. Невозможное генетическое совершенство, словно выращенное в пробирке, секретной лаборатории. Нордический профиль, волосы цвета сухой соломы, местами выбеленные солнцем до платинового блеска, упрямый подбородок и моветон печальных тёмно-шоколадных глаз.

Женщины всегда окружали его, зачастую вызывая раздражение своей навязчивостью и назойливостью. Где бы он не появлялся, в спортзале, в магазине, не говоря уже о пациентках, он ловил на себе эти липкие взгляды, непроизвольные жесты, поправляющие волосы, приподнимающие юбку, приоткрывающие грудь. Лора сделала тоже самое, но он не увидел в ней ни капельки желания, восхищения, лишь насмешку, вызов.

Лев умылся ледяной водой и вошёл в смотровую. Лора уже находилась на кресле. Она обнажилась, оставив на себе лишь кружевной бюстгальтер, который подчёркивал потемневшие и напрягшие соски. Она бесцеремонно разглядывала его холодными синими глазами. К своему удивлению, это он почувствовал себя голым, с раздвинутыми ногами.

Лев не надел перчаток, не взял зеркало. И это не встревожило девушку, она продолжала спокойно наблюдать за ним из-под полуопущенных ресниц. Её губы слегка приоткрылись.

Доктор приблизился к креслу, снова погрузившись в эти удивительные ощущения. Его пальцы прошлись по внутренней стороне бедра девушки, коснулись рыжих кудряшек и замерли.

-Доктор-непсихолог, что-то не так?

-Нет. Всё в порядке. Я приглашаю тебя на ужин.

Лора рассмеялась. У неё оказался нежный, ласкающий слух смех.

— Мы уже на ты, хотя я не против. Меня никогда не приглашали в ресторан на гинекологическом кресле, но я согласна.

-Я не говорил о ресторане, но хорошо пусть будет так.

Лев буквально вытолкал себя из смотровой. Через несколько минут вышла Лора. Она не торопилась, явно хотела поговорить.

-И всё же я хочу уточнить.

-Что именно?

-Как будет решен мой вопрос?

-Никаких «ваших вопросов» больше нет. Не волнуйся. Напиши адрес, я подъеду за тобой в семь часов вечера.

С тех пор прошло достаточно времени, но ощущение первой встречи ни на секунду, не покидало его. Она стала самой совершенной из его творений, на целых семь лет.

Все приготовления были готовы. Лев взял стакан свежевыжатого апельсинового сока и прошёл в спальню.

Мягкий свет окутал лежавшую на шёлковой чёрной простыне женщину. Её кожа, всё так же светилась изнутри, мерцающим волнующим светом. Волосы словно огненный ореол обрамляли беззаботное лицо. Она лежала по диагонали на широкой кровати. Одна рука на высокой округлости живота, вторая спрятана под подушку. Ноги бесстыдно расставлены, открывая взгляду не только треугольник золотистых кудряшек, но то самое сокровенное, подобное цветку орхидеи. Нежно –розовый бутон, с полными лепестками готовыми вот-вот раскрыться. Лев как мальчишка хлопнул себя по ширинке и приказал успокоиться.

-Лора, милая…

Женщина потянулась, слегка выгибая спину. Лев не удержался наклонился и прильнул губами к дерзко-выпирающему животу.

Лора замурлыкала. Открыла глаза. Отбросила назад огненные пряди волос и протянула руку за соком. Лев осторожно поднял женщину на руки и понёс в ванну. Она нежно обнимала его шею. Опуская её в тёплую молочную воду, он сам опустился на колени. Мягкая шелковистая рукавичка едва касаясь омыла лицо женщины, прошлась по белоснежной коже шеи. Спустилась ниже. Он медленно круговыми движениями ласкал её кожу. Когда рукавичка коснулась сосков, Лора застонала. Он продолжал своё движение вниз. Живот, такой круглый, большой, покрытый едва видимым золотистым пушком. Он гладит его, чувствуя как под кожей, окружённое водами, движется существо находящееся внутри. Это доставляет ещё больше удовольствия. И оно, и Лора подчиняются ему, принадлежат ему, отзываются на его ласки. Ещё немного и рука опускается к «цветку». Снова стон, заставляющий его дрожать от возбуждения.

Он достаёт махровую простынь. Лора, прекрасная, совершенная, божественная поднимается из молочной белизны вод, как Ева отвергнутая отцом. Осторожно, укутав сокровище он несёт её в спальню.

Совершенство, идеальная женщина протягивает руки к нему, к своему создателю и он медленно приближается. Вдыхает её аромат, запускает пальцы в шелковистые золотистые волосы, покрывая поцелуями лицо, шею. Опускаясь к холмикам груди-сочных и спелых, готовых вот-вот лопнуть , словно самаркандские дыни под палящим солнцем. Кожа упругой, налитой груди краснеет под его руками. Лора стонет, широко раскрыв глаза и хватая воздух как золотая рыбка выброшенная на берег. Он проводит кончиком языка по потемневшим окружностям сосков и маленькие конусы отвечают взаимностью, выпуская капельки молочной жидкости. Жадно слизывая эти капельки он впивается в её грудь, пока не опустошит её содержимое. Его язык рисует только ему понятные знаки на её животе, среди орнамента синих вен. Там внутри кто-то отвечает на движения его языка. И это приводит его в экстаз. Он сжимает зубы в попытке сдержать рёв, извергаясь в бельё.

Отстраняется на несколько минут, не сводя глаз с Лоры, восстанавливая дыхание. Лора улыбается. Её зрачки расширены, дыхание сбилось. Она проводит пальцем по его губам. Острым ноготком ловит капельку пота стекающую с его виска. Он благодарно целует кончики пальцев и продолжает.

Её «цветок» красный, припухший в капельках влаги. Слегка раздвинув «лепестки» он припадает губами маленькому бугорку. Лора мечется в стонах, кусая от удовольствия подушку. Но его не остановить, как нейрохирург реагируя на каждую реакцию её тела, он совершает точные движения языком. То медленно, то быстро, слегка сжимает зубами и снова едва касаясь щекочет, дразнит. Лора всё сильнее разводит ноги. Лицо, шея, грудь покраснели. Из сосков дорожки млечного пути. Ещё немного, ещё чуть-чуть, но он не торопится. Он мучает, терзает доводя до оргазма и тут же ослабляет хватку. И только когда он сам уже готов, наконец крепко зажимает губами бугорок, врываясь языком внутрь. Лора кричит, содрогаясь в оргазме. Именно в этот момент он врывается в неё, всё ещё чувствуя членом сладкие, судорожные волны внутри неё. Теперь каждое его движение, заставляет Лору ещё больше стонать, и извиваться. Её живот ходит ходуном. Она сама трогает соски, брызгая вокруг молочной жидкостью.

Наконец он кончает. Теперь не так сильно и мощно, но не менее волшебно, тут же превращаясь в маленького мальчика. Подползает к Лоре, лежащей на боку. Захватывает губами её грудь, и засыпает, пока она нежно гладит его по голове.

Просыпается спустя пару часов. Принимает душ. Лора уже приготовила еду и высокие бокалы давно наполнены вином. Они молча едят. Лора сама берёт из его рук пару таблеток и бросает в свой бокал.

-За тебя, любимый. Наконец мы выберемся из этой унылой квартирки. Куда поедем отдохнуть на этот раз?

Капризно выпячивает губы, словно маленькая девочка:

-Я хочу на Бали.

Он слишком расслаблен и ленив, чтобы вести эти пустые разговоры. Он не Кассандра, но видит и знает, что будет в будущем. Поэтому лишь слегка кивает и улыбается улыбкой чеширского кота.

Когда он достаёт торт, её глаза блестят особенным винным блеском. Ей, совершенству, хочется пошалить и она наклоняется голой грудью над тортом.

-Ну милая… слегка ворчит он.

Слизывает нежнейшие сливки, пока она пристраивает розочку на его эрегированный член. Совершенство смеётся, острым язычком, отсекая кусочки кондитерского цветка. Ещё минута, и она охает. Отстраняется. Опускает руку между ног и показывает ему кровь. Мужчину это не останавливает. Тяжёлая рука опускается на её голову, заставляя двигаться так как нужно ему, пока он не достигнет пика удовольствия.

Крови натекло с большую лужу. Лора почти без сознания. От боли побелели губы и потемнели глаза. Но он давно готов. Как фокусник достаёт из кармана халата небольшую коробочку со шприцом. Один укол и Лора благодарно улыбаясь засыпает, истекая кровью у его ног.

В маленькой комнате, всё накрыто, всё стерильно и готово для работы. Так было много раз. Он хорошо знает своё дело. Лора никогда не подводила его. В глубине души он понимает в этот раз он позволил ей пробыть совершенством слишком долго. На это была причина, больше Лоре не стать совершенной. Небольшая опухоль, радостно разрасталась всё это время, пользуясь как и он Лориными гормонами. Но Лев не расстроен, возможно немного опечален предстоящей работой, которая отнимет у него время. Она не первая, и значит не последняя, хотя конечно так как Лорой ему вряд ли повезёт.

Кромсая её нутро, опустошая его он не испытывал ничего, кроме отвращения. И всё же тёмная сторона его души, густой вуалью закрыла, зашторила его разум и он не удержался от последнего «штриха», последнего доказательства своего величия, понимая, что убивает её.

Вот и закончено. Лора пока не пришла в себя. Он собрал всё что только могло хоть как-то напомнить ей или ему о том, что делало её совершенством. Завтра он сожжёт «это» в больничном крематории.

Лора очнулась, спустя сутки. Поднялась высокая температура. Звериным чутьём опустошённой сучки она поняла-это конец. Осторожно, попросила отвезти её в больницу, но столкнувшись с его взглядом обречённо замолчала. Он заходит в комнату всё реже и реже. Нужно скрыть все следы.

Лора стала похожа на те лепестки, что он бросал в воду. Сморщилась, вся словно почернела. Он уже давно не менял белья, смрад в комнате невыносимый, дерьма, крови, гниющей заживо плоти.

Она слишком ослабла, чтобы кричать или стонать от боли, разрывающей её тело. Он зашёл к ней в последний раз. Она в последний раз, собрав все силы прошептала « Священник….отпустить грехи…» и забилась в агонии.

Наблюдая как уходит её жизнь, он удивился. О, каком священнике она может говорить, он был и есть для неё единственное Божество, её Создатель, Создатель её совершенства, ему и прощать, или отпускать грехи. Хотя какие грехи? О чём она???

Об этом он подумает потом. Ему ещё нужно закончить чистку, продать квартиру и обязательно навестить своё новое маленькое совершенство, совсем юное и обещающее быть такой же послушной в замен на его любовь , уже в новом доме, в новой квартире, в новой жизни.

Он сложил «осколки» своей «Галатеи» в плотные, непромокаемые пакеты и вынес в машину.

Включил свою любимую колыбельную, и улыбнулся детской, невинной улыбкой, думая только об одном «Разве есть что-то более желанное и совершенное, чем женщина хранящая внутри себя тайну, к которой однажды ты прикоснулся и понял, что это только сосуд, а настоящее таинство , это Мужчина, это Он, тот кто делает этот «сосуд» бесценным.»

2 подъезд, 2 этаж, квартира 28
Роман Михеенков
День космонавтики


Дуэт для двух скрипок
Allegro agitato

— Клал я на их прогресс!
— Это тост?
— Тост!

Примерно раз в месяц у меня возникает желание выпить со Степанычем — моим соседом по лестничной клетке — жестянщиком ближайшего автосалона. Он заменяет мне телевизор, который я не смотрю, и газеты, которые я не читаю уже лет пятнадцать. От Степаныча я получаю официальную информацию и узнаю реакцию на нее целевой аудитории. Отдельной ценностью этих встреч является фантастического качества самогон, который Степаныч гонит сам.

— Степаныч, а за день космонавтики?
— Клал!
— Можно выяснить, на что ты не клал?
— Давай выпьем за финских крестьян!
— Давай, конечно, а что с финскими крестьянами?
— Финны в Евросоюз доигрались! Глобализация, мать ее!
— Объясни.
— Евросоюз признал финское сельское хозяйство убыточным и запретил его финансовую поддержку.
— Так у них единая Европа. Будут жрать греческие оливки и испанскую колбасу. С голоду не сдохнут.
— А ты представь себе маленькую финскую семью, которая десять поколений работает на земле. Что им дальше делать? Им этот Евросоюз…
— Наливай!

Лет двадцать назад Степаныч научил меня трем главным вещам: пить тройной одеколон, виртуозно ругаться матом и любить маленького человека. Он повлиял на меня гораздо больше, чем семья, школа и советская пропаганда.
Степаныч всегда поражал эрудицией. Его тосты за феноменологию и экзистенциализм удивляли пониманием предмета, даже глубиной.

— Степаныч, может, все таки, за прогресс? Сегодня двенадцатое апреля.
— Клал я на их прогресс! Ты знаешь, чего этот прогресс стоил? Знаешь, чем люди заплатили, чтобы эту ракету запустить?
— Представляю.
— Ты представляешь, а я на своей жопе его испытал! Мне в сорок пятом шесть лет было. Я не буду рассказывать, что жрать было нечего, что хлеб отбирали, что расстреливали и сажали всех подряд. Сам знаешь. Я одно скажу: после войны стало хуже, чем во время.
— Так это же естественно.
— Что естественно? После войны немцы, которые, вроде как, проиграли, жили в сто раз лучше, чем мы — победители. И у меня вопрос, как понимать, кто победил в войне: человек, который лучше живет, или тот, кто подыхает от голода с гордо поднятой головой?
— Ты о чем вообще?
— О том! Мне срать на их лозунги про победу! Человеку стало хуже! Я уважаю, нет, я преклоняюсь перед ветеранами, перед героями. Они умирали, они сражались. Но их кинули!
— Степаныч, ты не патриот!
— Ненавижу это слово! У Льва Толстого есть статья «О патриотизме», в ней все написано.
— Что написано?
— Что это спекуляция. Под это дело можно людям мозг засрать и на смерть их отправить. А война — это рейдерский захват, как сейчас принято говорить. Один менеджер пытается отобрать собственность у другого менеджера. Только люди гибнут. Обычные люди, у которых семьи, любовь, свое маленькое счастье.
— Какой ты продвинутый. Рейдерский захват.
— Вот тебе пример! На наш автосалон в девяностых наехали бандиты. Ребята взялись за монтировки, а я нет,- продолжал работать. Мне класть, какой менеджер будет на моем труде деньги зарабатывать, главное, чтобы зарплату платили. Это не мои разборки. Власть поменялась, а я работаю. Так и война. Власть поменялась, а люди живут. Которые в боях за менеджера не погибли.
— Ты хочешь сказать, что тебе все равно, какая была бы власть после войны?
— Давай за героев, которые погибли и тех, кто еще жив. Жаль их. Вечная память.

Степаныч всегда был провокационно логичен. При этом самые резкие высказывания он сопровождал оговорками, чтобы не задеть ни чьих чувств. Я помню его пассажи о перестройке, гонке вооружений, духовности. Мне рассказывали, что во время каких-то выборов он в своем автосалоне залез на крышу джипа и три с половиной часа агитировал «против всех». Аудиторию составили не только местные работяги, но и клиенты, и даже его начальство. Хозяин автосалона был полностью поглощен выступлением Степаныча. Он обнаружил, что работа стоит аккурат через три с половиной часа. С тех пор на работе, насколько я знаю, Степаныч никогда больше не позволял себе ни выпивать, ни высказываться,- запретили. Он молча работал два дня через два. Вечером второго дня всенепременно надирался, философствовал. Если было с кем,- полемизировал. Жесткий рабочий график и невозможность высказаться на работе роднили его с менеджерами и прочими офисными крысами. Все мои знакомые русские души, облаченные в фальшивую американскую улыбку и белый воротничок, томимые в офисах, каждую пятницу надираются до беспамятства, наверное, чтобы не потерять идентификацию.
Самое удивительное в Степаныче – его религиозная принадлежность. Он Дзен-буддист. При этом истинным адептом Дзен он является только через день после приема алкоголя, то есть за день до выхода на работу. В этот день он не дает оценок, даже не сквернословит. Медитация вытесняет остатки похмелья. Наступает просветление, заметное даже со стороны. Встретить его в состоянии просветления – отдельный праздник. Особенно интересно задать вопрос о смысле жизни. Ответы никогда не повторяются и заставляют задуматься. Десятого апреля, в день последнего просветления, я встретил его на лестнице. Он нес с прогулки своего роскошного сибирского кота Ошо.
— Степаныч, в чем смысл жизни?
Он посмотрел сквозь меня ничего не выражающим взглядом:
— Я превращаюсь в урчание кота…

ххх

— Ты знаешь, как Наполеон захватил Венецию?- Степаныч налил еще по одной.
— Нет.
— Он с армией подошел к берегу лагуны и на лодке отправил гонца с требованием сдаться. Венецианцы выслушали гонца, переглянулись, подумали: «Усрись» и отдали гонцу ключ от города. Люди делом занимались, а не патриотизмом. На инквизицию, Ватикан и Наполеона им было класть. А могли корабли отправить, повоевать. Погибла бы куча народу. А так ничего не изменилось, все живы.
— А национальная гордость?
— Какая гордость?
— За свою страну.
— Я горжусь своими детьми! Людьми стали и меня помнят. Я горжусь своей работой! Ко мне за тридцать лет ни одной претензии. Я горжусь своим самогонным аппаратом! А то эту магазинную ханьку пить невозможно.
— Наливай!
— Ты свою национальную гордость в мой дом не носи, а то нефтью и газом будет вонять. А я даже курю на балконе.
— Степаныч! Про нефть и газ уже неинтересно. А великая русская литература! А вообще русское искусство?
— О! Горжусь!
— А Суворов с Кутузовым?
— А это мимо!
— Почему?
— Они люди войны. Гениальные, мудрые, но люди войны. А я против. Их профессия – человека убивать. Вот ставят им памятники. Зачем? Надо помнить хорошее и напоминать о нем. А мне памятник Суворову напоминает, сколько народу полегло под его руководством и благодаря его руководству.
— Так он родину защищал!
— Кого защищал? Сплошные захватнические войны! Сплошной рейдерский захват!
— Так ему приказали.
— Не полез бы в военные, – не приказали бы.
— Он империю расширял.
— Зачем?
— Как зачем?
— Что с этой империей делать? Ты за МКАДом давно был? Там бескрайние территории, которые никому не нужны. Они горят торфяными пожарами, затопляются наводнениями, а государству на них положить. Так зачем расширять империю? Чтобы потемкинские деревни было где строить? Я бы эту империю от Сахалина до Урала сдал бы в аренду японцам. Все равно эти наши воры и дебилы у власти ничего там никогда не сделают, а так хоть нашим же людям будет лучше жить. И война не нужна. Просто менеджера нанять. Пока совсем все не просрали.
— Степаныч, ты же буддист. Ты же можешь превратиться в урчание кота. Откуда в тебе столько негатива?
— Я буддист через два – на третий.
— Разве так бывает?
— А разве так бывает?- Степаныч показал пальцем на окно кухни.

За окном, как по заказу, захлопали взрывы, замелькали сполохи праздничного салюта, придавленные низкими снежными тучами. Степаныч встал, брезгливо задернул занавеску.

— Если хочешь тематический тост, давай за Белку и Стрелку. Они ни в чем не виноваты.
— Наливай!
— Представляешь, что я в телевизоре видел! Их чучела выставляют в Музее космонавтики!
— Это кому мозга хватило?
— Наверное какому-то чучелу, хотя у чучел мозга нет.

Я не помню, через какое количество рюмок самогон примирил Степаныча с действительностью. Мы пели «Заправлены в планшеты космические карты», «Я земля», «Знаете, каким он парнем был». Потом он пообещал коту Ошо отправить его в космос. Ближе к утру Степаныч выдохнул: «Поехали» и уснул на столе.

А послезавтра он опять будет превращаться в урчание кота.

 

2 подъезд, 2 этаж, квартира 25
Михаил Незнамов
Ремонт

У Славика всегда всё с соседями нормально было – то есть ни они к нему не лезли, ни он к ним. Бывало, конечно, загуляет с друзьями – там день рожденья у него, или Новый Год, или ещё какой праздник. На одной с ним клетке, за стенкой, дед с бабкой жили, ну, как «дед с бабкой» – под шестьдесят обоим, вот дед подчас приходил, если уж сильно расшумелись. Слава ему с порога – нет проблем, дядя Лёша, ты пройди, посиди с нами! Дядя Лёша отказывается, тогда ему Славян сто грамм вынесет с закусью в прихожую прямо. Музыку потише сделает, Слава страсть как блатняк любит, ну, «русский шансон-то». Потом с дядей Лёшей выйдут на лестницу, покурят – вот так душевно с соседями надо, и не обидно никому!
Над Славиком, правда, на третьем-то этаже в двадцать девятой квартире псих жил, всё какие-то заёбы у него были: то сам с собой разговаривает, то музыку нерусскую врубит. Слава раз среди ночи ему даже ебальник бить ходил, потому что нельзя же так – людям отдыхать надо, а тут такая шняга творится!.
Жена, Люба, правда, пока муж с соседом «воевал», в мусарню позвонила, за что потом Слава с ней серьёзно поговорил: он же, хоть и не «сидячий», пацаном правильным считается – а тут на «красную педаль» жена жмёт.
Но псих вскоре исчез, а его квартиру какая-то баба с сыном-малолеткой заняла, такая… Славка бы ей вдул, чтоб только жена не знала, но она сильно образованная и… гордая такая, что просто подойти ссыкотно. Только и здоровкались на лестнице.
Итак, с соседями всё вроде ништяк было, кредит Слава взял, «Ладу Калину» купил, на заводе уже в мастера прочат, в двадцать пять лет-то, с женой скоро киндера заделают — живи да радуйся!
Но… «недолго музыка играла, недолго фраер танцевал», как говорится. Продали старые соседи свою трёхкомнатную коню какому-то педальному… И затеял, значит, этот конь капремонт, мать ты моя женщина!. С утра до ночи пилит чего-то, «болгаркой» жужжит, молотком грохочет. Ну то есть никакого покою нет. Славик раз к нему приходит, по-человечьи хотел поговорить. Дверь мужик высокий открывает, тощий, волосёнки жиденькие, и взгляд такой, как сказать-то — козлячий взгляд, с подъебоном, значит.
Слава ему — мол, тоси-боси, сосед, ты потише бы? Тот аж сквозь зубы цедит, что до одиннадцати вечера право имеет, а взглядом Славу чуть не посылает. А в конце вежливенько так: дескать, уважаемый сосед, мне работать надо, хуё-моё, так что извини. До того Слава огорчился, по-людски хотел же, а тут вот-те-нате – хуй из-под кровати! И докопаться не до чего, вроде.
Думал было своих пацанов подпрячь, чтоб те соседа у подъезда выловили да наваляли – но жизнь вскорости по другому повернула…
Суббота была, у Славы законный выходной, значит. На улице непогода с утра – мартовские лужи подмёрзли, снег со с ранья зарядил. Ну и решил Славян с супругой день в узком семейном кругу провести: с утра сбегал в чипок, три баллона пива взял по 2,5 литра, да чипсов всяких, тараньки там.
И только сел с кружкой, музыку включил, Наговицына, и сам подпевает – «В небе ангелы беду не заметили» — как хуууяк за стенкой!. Соседушка сверлить чего-то начал. И до того Славе это настоебенило за почти две недели – как серпом по яйцам каждый звук! Настало время…
Славка нажал на звонок и не отпускал кнопку до тех пор, пока мотыль этот не открыл: в руке шуруповёрт, морда перекосоёбленная. С порога начал орать про звонок, Славик послушал. А потом спрашивает, тихо так – «Ты когда грохот прекратишь?» Этот давай орать опять, ну, у Славки и перемкнуло – подсёк его под коленки (детско-юношеский по самбо имел, как-никак!), да потом кулаком в ухо, тот и лёг.
Из комнаты евонная баба спрашивает, не видит, что в прихожке творится – «Коля, что там за шум?». А у Славы от этого вопроса ваще клинануло – хуясе, «шум»! А он, Слава, чего вытерпел за эти дни?!
Шуруповёрт Слава подхватил, смотрит, и шуруп выпавший рядом валяется – ну он вставляет шуруп, да соседу орёт: «Ты что, педрила ебаная, думал, я тут с тобой в игрушки играть пришёл?!», да в башку ему шуруп ёбс – и закрутил, только костью палёной завоняло. Мотыль аж заверещал, как свинью режут…
Баба евонная из комнаты выскочила – а Слава ей сгоряча как уебёт по морде шуруповёртом-то! Та на четыре кости и встала прям в прихожке, а у Славяна-то тоже, как увидел, встало кой-чего моментально, молодой же! Вот он под заёбом на ней халатик заголил, да как впердолил на всю глубину! Сухо, правда, внутри у ней, не смазано. Но Славка её наяривает, а сам всё кино про викингов вспоминает, что зырил недавно – те тоже, значит, как их кто огорчит, камня на камне не оставляют, врагов на раз угандошивают, и баб ихних потом пялят… «Бля, чо за тень слева?», подумал Слава, когда уже поздно было – сосед, Коля этот, стоит с ружьём, очухался сука, успел в комнату пролезть. Стоит и вопит: «Таня, в сторону!», ну, бабе своей, получается.
Таня эта херакс – со славиного елдака соскочила, а Слава в сторону не успел уйти, и хмельной организм его принял сперва дроби из одного ствола…
Откинуло Славу, значит, в сторону – мужик подходит, как этот, ну, из ужасов, весь в кровище, в башке шуруп торчит… Ствол к славиной голове прижимает. До Славы, кровью истекающего, неожиданно дотянулся мотивчик той песни, что дома гонял, про ангелов, которые не заметили – когда мужик уронил ружьё и свалился, с шурупом своим в башке, в лужу Славиной крови с мочой вперемешку – не выдержал Слава от боли-то такой.
Последнее, что он слышал, умирая – как соседка что-то кричала, видимо, в телефон, потом так хорошо стало… не больно нисколько… и соседи по хрену, с ремонтом своим…

2 подъезд, 3 этаж, квартира 29
Роман Дих
Я человек семейный…

Ботинки вязли в грязном мартовском снегу.
Вечерело, и левая нога мокла. Опять нести в починку – обувь, конечно, а не ногу. Мысль было возникла купить завтра новые… нет, потерплю до следующего сезона – семье сейчас деньги важнее!
Я уже у подъезда перекинул сумку на другое плечо: Дина так любит этот… как его… «шербет» этот, приторное варёное молоко с сахаром и изюмом, ну и как любимую не порадовать – сейчас с зарплаты набрал полсумки этого добра. Сына, конечно, тоже не забыл – ему новая флэшка и игра компьютерная, купленная в маленьком магазинчике у Саши, мрачного чернявого типа. Кстати, Саша этот и меня сегодня порадовал – каким-то образом в наши городок и в их магазинчик попал диск The Best of Eric Burdon and New Animals, каковой я сразу же купил, пренебрегши разумной экономией. Гулять так гулять!

— Как живёте, караси?! – я, открыв дверь квартиры, ввалился – хозяин-добытчик, с заранее приклеенной к губам прибауткой, доставшейся от папы. Как она мне была противна, эта дебилоидная присказка, на которую было положено отвечать: «Ничего живём, мерси!» Ну, а сейчас сам человек семейный… потёр виски и задумался неожиданно, с какого же года семейный, и сколько лет моему Вовке – но это захлестнулось лёгкой волною эйфории, и тотчас унеслись ненужные размышления.
Опять, наверное, с мелким в кино или театр забурились? Ничего, им, моим родным, всё можно – я хихикнул, открывая банку пива и, отряхивая пальцы от пены, распечатал компакт, купленный у Саши.
Блескучий кругляш прыгнул в нутро нашей древней AIWA, я наугад щёлкнул пультом:
— Modern day structures are fantastic
But have you seen a butterfly’s wings?
Man has created symphony
But have you heard a blackbird sing?
And no matter how dumb you are,
There is always somebody dumber…

Я в полном блаженстве распластался в потёртом кресле, потягивая пиво. Кажется, в мои тридцать семь жизнь полностью удалась – жена-красавица, сынишка чуть не звёзды с неба хватает… да я и сам не промах ещё, потому что хоть и тружусь дворником, однако…
— Сосед, сосед… — кто-то загрохотал во входную дверь, и я весь аж подобрался под Эрика Бёрдона и его «Мэн, Вумэн!»
Открываю, по пути закуривая «Тройку» — в дверях Андрей-соседушка – коньяком и сигарками разит, и говорит слова лепые сквозь буржуйский табак:
— Витя, я всё, конечно, понимаю… Ты один, и всякое такое – сосед замолкает на секунду, поняв, что не то ляпнул – а я кривлюсь брезгливо, потому что знаю то, чего он не знает.
— Хорошо, Андрей – я почти сквозь слёзы ему улыбаюсь – сейчас я потише сделаю, а ты меня, дурака, за это сигариллкой…
— Конечно же, конечно… — сосед из пачки с нарисованной-разрисованной кралей тянет несколько пахучих коричневых палочек… и тут я навзрыд всхлипываю. Андрей, неловко топчась в дверях, хлопает меня по плечу и испаряется.
Под кавер «Paint in Black» я сажусь за компьютер, кидаю в дисковод игру, что сегодня для… сына купил; на экране «авторан» с каким-то чудовищем высветился. Я жму «Продолжить», и, пока загружается – андрюхину «буржуйскую» взатяг дымлю, до пластмассового фильтра. Открываю окошко, чтобы фильтр вышвырнуть в сборище старушек на лавке под окном, обсуждающих, я уже слышу: «У этого-то малахольного, бобыля-то, снова крыша поехала, небось!» Размахиваюсь, чтоб сильнее запустить в стайку старух, таящихся в сумерках двора на скамейке , пластмассовой фиговиной… и дверь в детскую отворяется, оттуда мяч выкатился… свет неожиданно гаснет под звуки «Мan – Woman». Компакт по второму кругу пошёл…
…я в полутьме вижу силуэт сына. Слёзы горькие-горькие капают, и всё хочется любимую повидать, ан нет, только запах дешёвеньких, но таких милых духов в воздухе прокуренной комнаты возник, а где она сама прячется сейчас…
Выплёвываю очередной фильтр от сигареты, сигариллы ли… врач мне говорил, что мне, если я хочу поправиться, необходим… необ… нужен покой, короче. И я, сожрав несколько штук антидепрессанта и пару транков, ложусь на диван… сквозь сон слышу, как снова дверь в детскую, где мой Вовка… снова дверь открывается, и снова мяч… не могу, не могу… звучит Бёрдон, а я под него… сплю уже… снова мяч об пол стукнул… Сквозь дремоту вспоминаю её, ту, первую и единственную мою любовь, и с холодной трезвостью осознаю – ну не было же у меня и нет ни семьи, ни сына. Может и был бы…
мы не подходим друг другу извини но тебе стоит бы провериться ничего и с бесплодием мужики живут я желаю тебе встретить ту которая сумеет
Я, шатаясь, встаю и врубаю на полную свою «Айву», через две минуты грохот в дверь. Открываю – и едва успеваю блокировать удар. Это второй сосед, великовозрастный «гопник» Слава, снизу, пришёл не с вкусными сигарками, а с букетом пиздюлей, так сказать. Бью его прямым в зубы – удар вяловатым получается…
Полиция, невесть откуда взявшаяся, крутит мне руки,
— Семейный? А где его…
— Да какой семейный, с дуба рухнувший – в дверях уже сосед-Андрюха дымит своей сигариллой. – Вон гляньте, целый… алтарь во второй комнате… И игрушки, и погремушки… Псих, короче. Выдумал себе семью, значит… — Андрей принимается неторопливо рассказывать про меня. В сознание западает это «алтарь», «алтарь семейной жизни», как там…
Я начинаю смеяться дико. Ветер открывает форточку и я чую, как пахнет март: смесь запаха тающего снега, кошек, первых почек на деревьях – живое всё и родное такое. Я пытаюсь рассказать об этом одному из полицейских, но получаю почти дружелюбный тычок в бок, а второй в это время вызывает «скорую».
А когда меня выводят из квартиры, я краем глаза вижу сынка – вот он смотрит на меня, потом и жена выходит из кухни, обнимает Вовку за плечи – два силуэта на фоне… Дверь хлопает, ключ скрежещет в замке, потом перекочёвывает ко мне в карман, и мы с полицейскими и фельдшером скорой выходим в ночь, в март, несущийся нам навстречу с ветром в лицо. Хорошо так… горечь мартовского ветра обнадёживает и одновременно ошеломляет неотвратимостью хода времени.
— «Балалайку» его выключить забыли – говорит один из полицейских. Голос Бёрдона отчётливо слышен сверху, из моего окна. Полицейский снова вынимает ключ из моего кармана, один из них возвращается ко мне в квартиру… обратно что-то очень быстро, и взволнованно, я слышу, начинает шептать коллеге на ухо, я слышу обрывки разговора про «баба какая-то на кухне мелькнула, а пацан за…», когда меня сажают в машину «скорой помощи». Ноги в тапках намокли, и через окно машины я вижу окно своей квартиры: мальчик прилип к стеклу с той стороны, потом женский силуэт мелькает, занимает его место, чтобы занавеску задёрнуть, и свет гаснет.

В переполненной психушке заспанный санитар провёл меня к койке, прошипел, чтоб я не выделывался, а то «зафиксируют». Медсестра подошла со шприцом, вхреначила какую-то гадость. Когда я засыпал, пересохла носоглотка…
А утро меня немного порадовало: как раз дежурил мой лечащий. Счёл моё состояние не требующим госпитализации, правда, больничный завёл – ну да ладно, больше времени с семьёй проведу!. Мне вернули вещи, мобильник и деньги…
Я, шатаясь, брёл по весенней улочке, в первом же обувном магазинчике купил китайские кроссовки. В киоске рядом взял бутылку колы и два пакетика растворимого кофе, высыпал оные в напиток прямо за углом, взболтал и, подождав, пока пена спадёт, залпом выпил половину, остатки завинтив сунул в карман куртки. Стало чуть полегче.
Поймав такси, подъехал к своему дому… странно, когда они успели сделать ремонт? Мой балкон зеленел свежей краской…
И бабушки у подъезда сидели незнакомые какие-то…
Я поднялся к своей квартире, начал скрести было ключом в замочной скважине – замок не тот… Дверь открыла жена:
— Вам что, мужчина? – смотрела с настороженной миной.
— Ты, ты… — отчего-то я дар речи потерял. Сын, Вовка, выглянул из-за плеча матери.
— Родные мои, наконец-то – у меня по суточной щетине потекли слёзы.
— Какие родные? – голос жены сорвался на фальцет. – А ну пошёл отсюда, пьянь подзаборная! – и она повернулась к сыну: — Звони, пускай забирают!
— Эй, не надо, я сам… — я поднял руки, в мозгу, ещё не отошедшем от нейролептика, что-то вяло так шевелилось.
У незнакомых бабок возле подъезда я узнал, что в той квартире, где я был, когда-то жил псих ненормальный, но его лет пять уже как в психушку укатали, а квартиру дали матери-одиночке…
«Да что же это… Рип ван Винкль, какой-то» — я вспомнил читанный рассказ Готорна, очень уж он мне нравился.
Достав бутылку с остатками колы с кофе, выпил прямо перед старухами – все, как одна, скривили мордочки. Выудил из кармана пачку с сигаретами – там оказалась одна из подаренных накануне соседом-Андрюхой сигарилл. Как раз то, что надо – втянул крепкий дым, и почему-то всё стало абсолютно…
— Дяденька – выбежавший на улицу…сын?. Выбежавший мальчик смотрел на меня опасливо. И протягивал купленный вчера компакт-диск.
Посередине пластикового футляра пролегала трещина. Я открыл коробку, достал кругляш (почему-то там был не Бёрдон, а нечто под названием «Мой адрес Советский Союз»). Диск полетел к солнцу, коробка на асфальт, бабульки за моей спиной переговаривались.
А мне так легко на душе стало!
И я пошёл в март.

 

2 подъезд, 4 этаж, квартира 33
Роман Казимирский
АНКОР АН ФУА

Моя квартира. Моя. Сегодня здесь проснется Виктор с окончанием на второй слог. Вы только произнесите это правильно — ВиктОр. И сразу местный бомжик превратится в какого-то европеоидного индивида с романтичной щетиной и таким сладким перегаром. А рядом с ним — Мари. По факту, конечно, это Машка из соседнего подъезда. Но только назовите ее Мари — и сразу у нее появится шанс на жизнь. На жизнь без ларька рядом с домом, ментов у подъезда и бабок-кошмариков на социальной скамейке. И кому важно то, что Виктор проснется в собственной блевотине, размазанной по Мари, а сама Мари вроде бы и не против.

Бабушка, то есть я, нальет им кафу, хоть они и предпочли бы чашу водки или, на худой конец, портвейна чуток. Но это моя квартира – и, значит, мои правила. Уже одиннадцать, пора вставать. Бабушка приготовила фуа-гра из ножек буша и весенний салат из щедростей базарных торговцев. Спасибо, Бахадир, спасибо, милый. Вы думаете, что они чужие, что они не свои. А вот ни-ху-я — они как раз свои. Это вы чужие. Это вам все равно. Вам нужно, чтобы все было в порядке на картинке. Чтобы всем вокруг было видно, что вы — не импотенты. А им все равно. Они и так знают, что у них стояк. Мне семьдесят три года. Произнесите по слогам: семь-де-сят-три, вашу мать. И мне насрать на то, что вашей бабушке больше. У вашей бабушки между ног ничего не работает уже лет тридцать — да, вам даже думать не хочется о том, что у нее там что-то когда-то работало. А у меня там, как на заводе Форда. Конвейер. Стремно? А и хер с вами. Что, не привыкли от бабушки такое слышать? Может, вам мои наколки показать? Вот, тут все сразу и понятно, верно? Бабка-зэчка? И еще раз вам хер в рыло — нету у меня наколок. Учительница бывшая — я. Русского языка и литературы. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Гумилев, жена его, Анна Андреевна, прочие. Саши мои — Башлачев, Холкин, Литвинов. Девочка моя, Яночка. И вы, уроды чавкающие… Просыпаются. Глазки хлоп-хлоп.
— Блядь, Петровна… Как-то не комильфо… Буе… Чего-нибудь бы живительного… Эде-муа, силь те пле, если не сложно. Мари придавила — а жопа жирная, падла. Вот, мерси. Комонт алле ву, ма шер?
-Трэ бьен, э туа? Ой, вижу, что все он-фэт-алле… Держи кофе, милый друг. Пива? Это моветон, пить пиво апре блевотинушки. Ваша мамзель уже поди прочувствовала всю глубину вашей любви. Так зачем ее еще более разочаровывать? На, оботри суженую, а то как-то и смотреть даже, как на мерд. И воняет, кстати, ничуть не лучше.
— Ну, прости ты меня, милая. Кто ж знал, что уважаемый Мишо нам паленую водяру вместо Наполеона продаст?
— А чего ты за полтинник хотел? Алко от-кутюр? Меня еще хотел угостить. Ты представляешь себя, что бы со мной было, ели бы я эту хню попробовала? Абсольман цугцванг.
— Все, я полостью опустошен чувством вины, ма шер. Артюр Рембо так не тосковал по своей ноге, как я тоскую по своей утерянной чести. Чем мне искупить свою вину?
Конечно, он искупит. У меня унитаз уже вторую неделю не работает. Вызывала коммуналку, да что-то не приходит никто. И вряд ли придет. А Виктор, он на все руки мастер. Наверное, сегодня все и починит. Только трахнет Мари сначала. И выпьет немного еще. А потом точно починит, не в говне жить хоть. А потом еще раз — Мари. Анкор ан фуа. Анкор ан фуа.

***

О, Господи… Иришка сейчас приедет. Чего собралась? Почему не позвонила заранее? Кто надоумил? Блядь! Блядь! Блядь! Сколько ехать от вокзала? Мать моя, она ж через час-полтора уже здесь будет. Во всей этой дряни. Девочка моя, внученька, сейчас все будет. Сейчас все сделаю.
— Виктор, вставай быстро! Мари, поднимай задницу, я сказала! Быстро, у нас форсмажор!
Ромеоджульетная парочка с трудом продирает глаза – они тут же закрываются. Тяжко, конечно. Но ничего не поделаешь.
— Встать! Не шучу, мамку вашу об колено! Быстро!
— Чего ты пинаешься, мон шер, — Виктор, наконец, садится на кровати. Мари пока не готова к такому геройству. – Видишь, я почти вертикальный. Водка есть?
— Какая к чертям водка? Иришка едет сюда. Внучку мою помнишь? Если мы сейчас весь этот ордюр не уберем, ты здесь вообще можешь не появляться больше, понял?
— Понял, понял, не кричи. Машка, вставай! Вставай, дура, а то прописки лишимся.
Вот что значит мужчина, подумала Петровна. Сразу нужные слова нашел. Машку как током ударило – подскочила на кровати, икнула. Глаза дикие. Тигрица прям. Тигрица с перегаром, кхе.
Виктор – молодчина. Недаром два высших имеет. Организатор от бога.
— Так, девчонки, делаем так – и все будет чисто, как в мавзолее. Окна открываем. Все. Ты, Машка, мусор быстро в пакеты – и бегом, бегом. Петровна, тряпку в зубы – и по всей квартире. Давай-давай, не кряхти мне тут. Где у тебя освежитель воздуха? Не бзди, я покупал в прошлом году, мы им не пользовались еще. Я пока на кухню.
Когда нужно, Виктор трезвеет в момент. Выучка, что тут скажешь. Ему бы команду спецов сейчас – он и сегодня закошмарил бы рынок. Но ему это не нужно, наверное. Доволен тем, что имеет. А не имеет он ничего – клошар как есть. А вот приодеть его, побрить, помыть – и вуаля, топ-менеджер готовый.
— Петровна, как это мы умудрились так все загадить? Ты вообще за хозяйством следишь? Не за своим, старая! За квартирой, говорю, нужно следить. Не было бы меня – как бы внучку встречала? Я сам загадил? Ну, а зачем ты мне разрешила? Ты только скажи: мол, день уборки. Субботник в четверг. И все, я готовый. Машка, ты чего села опять? Вон еще три пакета в углу стоят, марш на мусорку!
Мари морщится, но послушно выполняет приказ. Уважает. У самой-то небось незаконченное среднее – держится за Виктора. Где она еще такого мужика найдет? Главное ведь – не данность, а возможности и перспективы. А в перспективе возможностей у Мари с Виктором несравнимо больше, чем без него.
— Петровна… Мон амур, пока Машка бегает, ты бы мне налила чуток. Сама знаешь, мне с пары рюмах не захорошеет, а вот голова перестанет себе другое тело искать. Мы ж вроде закончили все, м? Не моветонь, плесни чуток, будь человеком.
Как такому откажешь? Умылся, причесался, откуда-то чистую одежду достал. Изволь, родной. Вы с Мари погуляйте чуток – только без эксцессов, как в прошлый раз. Думаю, Иришка у меня до вечера побудет – и назад уедет. А мы с вами потом праздник устроим. Как-нибудь нужно обмыть уборку, верно?

— Бабушка! Я пока ехала, знаешь, кого видела? Помнишь тетю Соню, она еще в магазине работала? Вот, ее видела. Она совсем не изменилась. И ты не меняешься – даже помолодела будто. Мама сказала, что тебе помочь нужно по дому – полы помыть, окна протереть, приготовить чего-нибудь.
— Спасибо, внуча – ты видишь: у меня все хорошо. Пока сама справляюсь.
— Да, ты молодец. А давай я тебя в кафешку свожу? Здесь за углом есть «Красная шапо», хочешь?
Боже упаси, меня ж там все посетители знают. Бабушка внученьку привела, ёкарный де голль, блин…
— Ой, Ириш, что-то совсем не хочется. А давай налепим пельмешков? Вы с мамой точно их не делаете. От суши скоро сами водорослями покроетесь и квакать начнете.
— Пельмешки! Ура!

***

— Что-то ты, мать, совсем загрустила. Не отпускает? Поговорим?
Виктор как эхолокатор – моментально улавливает любые колебания атмосферы. Вот и сейчас – чувствует, что в произошли какие-то изменения. И хочет подстраховаться, конечно.
— Qu’est-ce que c’est? Peut-être, tu as besoin d’aide? Dites-moi — je ferai tout ce que tu veux.
Мари захлопала глазами – Виктор всегда переходил на французский, когда не хотел, чтобы она его понимала. Ни капельки стеснения – свои правила игры.
— Да все в порядке, Вик. Возвращайся в бонтон – видишь, Мари обижается. Я так, думаю маленько. Вот смотрю на Иришку – и себя не вижу в ней. Ей уже пятнадцать, а она все еще ребенок. Ты бы меня видел в ее возрасте…
— Зря ты так, вон она какая видная, из-за угла сначала сиськи показываются, а потом сама уже.
— Да я ж не о внешности. Ребенок она внутри совсем. Как жить будет? Попадется ей какой-нибудь ебарь-террорист, жизнь сломает. Она ведь доверчивая такая – будто сквозь дырки спанч-боба смотрит на эту жизнь. Что случится с ней – я не переживу.
— Почему это что-то с ней должно случиться? Ты, ма шер, что-то совсем захандрила – всякие гадости в голову лезут. Все с ней будет хорошо. На, выпей. Давай – за твою внучку!
— Что-то совсем сегодня не лезет водка, извини.
— Уу, да все сложнее, чем я предполагал. Что, ты серьезно беспокоишься? Хорошо, сейчас все решим. Давай телефон.
— Чего это ты надумал? Не дам телефон.
— Петровна, ты чего, на самом деле думаешь, что у меня никаких связей не осталось? Машка, иди прогуляйся, покури!
Мари послушно бредет на балкон, прикрывает за собой дверь.
— Петровна, у меня люди повсюду свои. Ты думаешь, я бомжую от безысходности? Ну, ты даешь, я считал, что ты лучшего обо мне мнения. У меня две квартиры в центре. Не веришь, завтра съездим, покажу. Мне просто хорошо именно здесь. То, что нужно. Ты бы видела меня раньше… Сплошные предынфарктные состояния. Emmerde moi! Иришка в Зеленограде живет, верно? У меня там мент есть в должниках. Я его как-то так отмазал, что он мне по гроб обязан. Твою внучку будут так охранять, что если бы Кеннеди так охраняли бы, он бы до сих пор у Белого дома топтался. Все будет лё мьё дю монд.
Петровна протягивает трубку Виктору и видит, как меняется выражение его лица. Жесткий взгляд, сдвинутые брови, плотно сжатые губы. Мать моя царевна лягушка, я пью с этим человеком?
— Николай? Это Виктор Сергеевич. Да, все хорошо, спасибо. Есть дело. Там у вас девочка живет, нужно за ней приглядеть…

 

2 подъезд, 5 этаж, квартира 40
Виталина Радова
Современные экстрасеКсы

У Зинаиды Александровны Говорушкиной был особый дар лечить людей одними словами.
Звезда двух дворов и близлежащих подворотен, не умея толком думать, каким-то преступным чутьём догадалась, как надобно сложить слова, чтоб те заставили человечков плакать, облегчая тем самым их души. Желающие плакать и облегчаться всей душой приходили к ней разные.
И Говорушкина, не брезгуя ни пенсионерами, ни даже алкашами, медленно, но уверенно восходила на олимп славы, надо сказать, что без особых на то затрат.
Одному расскажет о том, как удачно женщина легла на рельсы, другому – «уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу…». А про собачку, утопленную немой Высшей Силой, рассказывала, чуть ли не каждому второму. Уж больно сильно сия история за душу брала, особенно под песню «Бэлль»:
J’ai posé mes yeux sous sa robe de gitane
A quoi me sert encore de prier Notre-Dame
Quel est celui qui lui jettera la première pierre
Celui-la ne mérite pas d’être sur terre
Ô Lucifer!
Oh! laisse-moi rien qu’une fois…
И не удивительно, под эту песню полстраны рыдало не стыдясь, а полстраны втихаря выло по ночам в подушку.
Человечки плакали, королевна слёз подсчитывала барыши. Как, впрочем, и нехитрые подарки, комплименты, слова благодарности, от которых расцветала прямо на глазах. И расцветала бы себе дальше ввысь-вширь, если бы не свёл её случай со Степаном Козюлькиным.
Как тот одинокий печальный рыцарь средневековья, Козюлькин всегда был несчастным. Но однажды, а это было только однажды, когда шеф выдал долгожданную зарплату, он, ни с того ни с сего почувствовал себя счастливым. В чём это выразилось, догадаться несложно — на работу не пошёл, напился, каждому встречному начал в любви объясняться, налево-направо деньгами швыряться. Досталось и соседке набожной, бабе Лизе. То ли из-за боязни быть зацелованной вусмерть, то ли трясясь за чужие деньги, Лизавета схватила Степана за шиворот и потащила, ни слова не говоря, к Говорушкиной на излечение.

Финал был прост и банален. После первого же Козюлькиного поцелуя, Говорушкина вылила на голову любвеобильного больного пластмассовое ведро воды, и тут же получила ответный удар тем самым ведром по голове, а потом ещё один и ещё. Бил Козюлькин сильно и со вкусом, видимо, в надежде облегчить и свою душу от дури, и душу Зинаиды Александровны. Секс, последовавший ближе к ночи, превзошел все ожидания обоих. Ну конечно, драчуны поженились.
Вот они, удовлетворённые вполне даже своею жизнью, наблюдают за творящимся во дворе, где уже другое дворовое священнодействие происходит…
…Сеня – местный дурачок. К такому единому мнению о нём пришли старушки нашего двора, когда год назад в летнюю пору Сене вздумалось попрыгать, побегать по лужам после грозы. Не привяжи он тогда к ноге консервную банку, никто бы и не заметил.
А так – весело скаля зубы, бегая по кругу, тарахтя банкой, он запомнился надолго не только дворовым шавкам — люди тоже отродясь не видели такого зрелища.

Долго, до самых осенних дождей было бабкам о чём поговорить: «Видно, несвежей килькой в томате побаловал себя Сенечка», «Вона как его протащило…», «Не иначе, с нитратами рыбка была»

А прежде они обсуждали его вылазки с полным ведром воды от подъезда до песочницы. Где он, якобы, ловит отражение луны. Никто не видел, но все знали, что Сеня ловит отражение, а в полнолуние превращается в женщину.

Странно, но эти его поступки воспринимались старухами как нечто естественное, само собой разумеющееся.
И от той лунной воды, когда Сеня, бывало, их угощал, не отказывались.
— А кто его знает, может, в самом деле, целебная водица, и мы от неё молодеть будем!
— Мария Афанасьевна, училка, так та даже для внучки берёт, не брезгует. Внучка-то всё молится, да просит у бога большие груди и ноги длинные!
— И что, каких только чудес на свете не бывает… Сеня-то наш дурачок как есть не мазанный, а ведь не стареет!

До Сени слухи доходили, но он не обижался на старух:
— Вот состарюсь, и тоже буду путешествовать в окна, окружающие меня.
Но, глядя на него, можно было с уверенностью сказать, что он на полпути не к старости, а к детству…