А я не слышал тех речей и брел без цели, наудачу,

                    И от спасителей своих не ждал решительных идей.

                    И смолк их робкий разговор — я их, наверно, озадачил,

                    Поскольку плакал без причин, представив Землю и людей.

                                                  Александр Дольский

   Валентина поставила последнюю тарелку на решётку сушилки и вытерла руки о подол халата, – кухонное полотенце было давно нестиранным, а поэтому –  жирным, им вытирали со стола, когда  близко не было тряпки. Делать два шага в сторону от мойки было лень.

   Старый смеситель барахлил, а может, дурака валяли водопроводчики, – вода то становилась обжигающе горячей, то холодела, это вызывало противный озноб во всем теле, казалось, чтов комнату врывался липкий от влаги, холодный воздух. “И постепеннохолодея…”  – вдруг некстати вспомнилась Валентине совсем позабытая строчка, из того, что не входило в школьную программу, что она когда — то очень любила, и что тоже вызывало озноб, но иной, от которого хотелось не матюгнуться, а взлететь и увидать с высоты зелёную землю. Вспомнилась строчка и пропала, будто и не зацепив ничего из прошлого. Если бы какая — нибудь гадалка рассказала ей, молоденькой тогда учительнице, выпускнице Московского педагогического о том, что всё будет так, как есть сейчас, в эту минуту, она рассмеялась бы идиотке в лицо. Молода, самонадеянна и полна иллюзий была Валентина. Куда всё подевалось, кто скажет…

   Она вздохнула. Не зря, видно, жила невесть в каких глубинах беспризорная строчка, так странно связавшая пахнущую хлоркой желтоватую воду из крана с пастельным прошлым, переросшим незаметно для Валентины в ободранную тесноту двух комнат общей квартиры, в застарелую вонь помойного ведра, в слюдяную муть немытых оконных стёкол. Время исказилось, извернулось, запахло прогорклым жиром и несло не от рождения к смерти, как настоящему, живому времени положено, а от агонии к смерти, о которой она давно думала без страха.

   ”Сын взрослый, не пропадёт” – думала, – ”а станет пропадать, – всё равно ничего не сделаем, я не смогу, а мужу не надо.Не выбратьсямне, каждому сверчку по своему шестку, не так уж плох мой шесток, бывает хуже, мужики бьют, дети пьют, и наоборот бывает, и всё вместе тоже бывает, куда рваться, куда бежать, и зачем, главное, сил не осталось, мысли, вон, как глина жёлтая, вязкие, от тепла твердеют только, пусть уж лучше вязкие, не мертвые, всё — таки, не надо ничьего тепла,а что мужики, им одно подавай, кому нужна я теперь. Эдик – ещё хуже меня, чёрт попутал выйти за него, знала же, что пить будет, дурак потому что, пальцем, правда, не тронул, так уж лучше бы бил, чем своей похмельной нуднятиной изводить, кончилось всё, пусть дальше несёт как ветку сухую, нет коряги, за которую зацепиться можно, не долго уже осталось, со дна не упадешь, а всплыть – не всплывешь…”. Вот так думала Валентина иногда, но не было это мыслями, она б сама испугалась, поняв, что думает так, решила бы, что грех это смертный. Нет, не думала она, чувствовала всё это, как умеют только женщины, а ведь умеют, умеют они так, – чувствовать и оплакивать не только своё, ушедшее, или не сложившееся, но и чужое, порой одним взглядом, или просто печалью глаз давая совсем неродным, а то и вовсе незнакомым, облегчение.

   Валентина подошла к окну. Улица Солнечная, застроенная наполовину бараками, наполовину – старыми купеческими особняками, превращенными революцией в смердящие коммуналки, текла сквозь дымчатую изморозь. Улица будто дрожала в ней в такт  непрерывному стуку поездов, пролетающих мимо пустой и никому ненужной станции “Заводская”. Станцией улица и заканчивалась, обрываясь внезапно и безнадежно, потому что дальше, через пути и большое поле, начинался непролазный грязный лес, в котором ни зимой, ни летом не было жизни.

   Валентина тупо смотрела сквозь стекло в нечётко прорисованную между сугробами линию улицы, на медленно ползущие по снегу редкие автомобили и плоские в полумраке, изогнутые, как стручки, фигуры прохожих. Казалось, что тишина квартиры и всего гнилого барака всасывает в себя пустоту чужого и холодного пространства за окном, становится с ним единой средой, ломающей жизни в тяжком, непрерывном похмелье.

   – Оглохла что ли, Валь? – в кухне возникла, как всегда, вроде и ниоткуда, соседка Нелька. – Пять минут кликаю, заснула что ли?

   – Задумалась, Нель, – отлепив от подоконника потные ладони, ответила Валентина. – Ты рано сегодня.

   – А у меня графика нету, – Нелька в упор посмотрела на Валентину. Глаза её были недобрыми, они всегда чернели, стоило Нельке чуть выпить. – Я лицо свободной профессии. Коньячку накатила, клиент угостил. Чего, нельзя? Осуждаешь? – Нелька села на стул, широко расставив крупные, красивые ноги.

   Нелька была проституткой — индивидуалкой. Она приехала в Каменск после Пермского медучилища к бабке, которая прописала внучку к себе в комнату, а через год умерла. Восемь лет Нелька вкалывала фельдшером на Каменской “Скорой”, потом смекнула, что здоровье дороже и сменила профессию, сразу заимев в друзьях местного авторитета. Авторитет Нелькой не пользовался, потому что имел определенные проблемы, но влюбился платонически, раз и навсегда взяв тридцатилетнюю, яркую красотку под свою защиту.  Нелька сама выбирала себе клиентов, на износ не работала. А если б и хотела на износ – все одно, – кто способен хоть сколько — нибудь прилично платить в Каменске?  

   – Чего мне тебя осуждать, – спокойно ответила Валентина. – Каждый зарабатывает, как может.

   Нелька прищурилась, глаза стали совсем злыми.

   – Да-а, как может, – гнусаво протянула она. – То — то я гляжу, ты в учителки обратно не рвёшься. Как я тебя к Лёшке в дом убираться пристроила, так и моешь — пылесосишь целый день. Так что не фига целку изображать.

   Валентина опустила глаза.

   – Спасибо, Нелька, – примирительно сказала она. – Ты права. Чего сейчас учительницей в Каменске заработаешь?  Я бы… я бы, может, как и ты зарабатывала, дак кому нужна, карга старая. А Эдик.… Сама знаешь, – Валентина поджала губы. – Денег – три копейки от него, до сына дела нет, вон, из школы чуть не выгнали, в ногах валялась, пожалели по старой памяти. Не пьёт хоть, как папаша, и то радость.

   Нелька посмотрела на Валентину, и в глазах её уже не было злости. Снисходительность была.

   Она подошла к своему шкафу и достала початую бутылку водки.

   – Давай выпьем, Валюш. За то, чтобы грехи наши простились, что ли…

   – Давай. Только нет у меня грехов, Нелька, и не за это мне пить надо.

   – А за что надо?

   – Не знаю. За то, чтоб сдохнуть не в мучениях.

   – А.… Ну, всё равно давай, хоть за это. Мне, в общем, по фигу.

   Выпили. Нелька быстро налила ещё, выпили и по второй. Валентина не пьянела, в Нелькиных же красивых глазах заплясали ведьмины огоньки.

   – А скажи мне, подруга, – Нелька бросила косой взгляд на Валентину. – Чегой — то ты так запустила себя? Интеллигентная дама, ничего ещё себе, если причесать. А хуже старухи на паперти. Нельзя так…– Нелька похабно ухмыльнулась. – Эдик любить не будет.

   – А он и так не любит, – спокойно ответила Валентина.

   – Что…, – Нелькин голос спустился до самых низких, грудных нот, – и в постели…никак?

   – Никак, – зло ответила Валентина. – Я уж и не знаю, может ли чего. Наливай.

   Нелька опрокинула стопку, хрумкнула соленым огурцом.

   – А чего ему не мочь? Не старый, пьёт не то, чтоб сильно, повидала я, как пьют. Думаю, что ты сама виновата.

   – Да, – медленно произнесла Валентина. – Я во всем виновата. Всегда я. Всегда во всем. Только не тебе меня виноватить.

   – Чего ж не мне? Я, может, знаю, что с твоим мужиком сделать, чтобы все нормально было.

   – Чего ты знаешь… — начала Валентина и вдруг споткнулась на полуслове. – Ты что… Ты с ним…спала?

   – Ну, – пьяно усмехнулась Нелька. – Сплю. И платит он, как обычный клиент. Кому от этого хуже?

   Валентина растерянно посмотрела на Нельку. Пальцы её теребили поясок халата.

   – Как же так, Нелька.… Как же… ведь я тебя девчонкой знала…, ты мне как сестра была, когда баба Аля умерла…

   – А чё, ты меня попрекаешь? Дак я с тобой сполна расплатилась, когда к Лёшке устроила. Сидела б сейчас на гроши в своей школе. Скажешь, нет?

   – Да, Нелька, – прошептала Валентина, глядя в окно, в совсем черную уже пустоту улицы. – Да… только нельзя так, не по — людски это.

   Пьяное нахальство стёрлось с Нелькиного лица

   – Валь…, – прошептала она, – мужик — то у тебя, это… ласковый… я к таким не привыкла… Я холодная, мне секс этот, знаешь где? А с ним как летом, тепло. Ты прости, а? И денег он мне не давал, соврала я…

   – Лучше б не соврала, – голос Валентины снова стал ровным, пустым, без интонаций. – Чёрт с ним. Все равно, недолго мне, знаю.  Нравится, говоришь? Дарю. Только не растекайся сильно. Растаешь, — потом ложкой не соберёшь. И права ты, никому не хуже. Лучше.

   Нелька сжала кулак так сильно, что побелели костяшки пальцев, коротко стукнула им по краю стола.

   – А мне твои подарки не нужны, Валюша. Какая ты баба, если мужика своего даришь? Ты в морду мне вцепиться должна, дура. Тебя и сын через пару лет пнет, походя, как жвачку выплюнет. Если ты и его раньше не подаришь.

   Валентина медленно поднялась со стула. Женщины смотрели друг другу в глаза. Нелька с ненавистью. Валентина – спокойно.

   В прихожей раздался шум открываемой двери, возня, и на пороге кухни появился Эдик. Был он высок, худощав, с сексуальной залысиной на высоком лбу. Если бы не следы недельных запоев и похожая на маленькое осиное гнездо родинка у крыла носа, он мог показаться мужчиной даже и приятным.

   – Приветики вам, девушки, – радостно заговорил он, держа, почему -то, одну руку за спиной. – Что, водочкой балуетесь? Может, и мне нальете? Закусончик — то какой бедный, вон, огурец только одинокий, как говорится. Я пожрать купил малёк, сейчас столик сгоношим, чего -нибудь отпразднуем, день Парижской Комунны, как говорится, его можно каждый день отмечать, чем и хорош.

   Не переставая сыпать словами, он обогнул стол, подошёл к Валентине, и с торжеством вынул из — за спины белую, плиссированную гвоздику.

   – Это тебе, Валечка, уж забыл, когда цветы тебе дарил, а вот шёл сегодня мимо кладбища, там продают недорого, дай, думаю, жену законную порадую, просто так, возьму, вот, и порадую, в жизни мало радостей, как говорится.

   Валентина молча опустилась обратно на стул. Руки её дрожали, гвоздика выпала из пальцев и, зацепившись листком за край стола, повисла. Нелька тихо охнула и отвернулась, закрыв ладонями лицо.

   – Мам, жрать хочу! – в комнату ворвался Вадька. – Антоновна сегодня на уроке своим Мандельштамом всех достала. Пять двоек поставила, грымза. На хрен этого еврея в программу засунули? А что вы тут как привидения сидите? Случилось чего? Здрасьте, тётя Неля.

   – Ничего, Вадик, не случилось. Нормально всё. – Валентина встала. – Отец, вот, цветок мне подарил. Учись! Сейчас кушать будем. Нель, пообедаешь с нами?

  

Валентина поправила подушку и отвернулась к холодной стене. ”И постепенно холодея…” – во второй раз за день вспомнилось ей. – Вернуться бы туда, в начало, вернуться бы… Невозможно, да и не надо, потому что все не будет иначе. Уже в полудрёме подумала, что никогда не была на море.

   Эдик ворочался на диване. Он был горд. ”Какие у Вальки были глаза, какие…” – думал он. – “Начать бы с нуля, как говорится, всё по-другому могло обернуться”.

   Но мысли его переключились на Нельку. ”Хорошая она баба, хоть и шлюха. Надо ей тоже гвоздику подарить. Красную”.

   Вадька, сидел за стареньким компом и просматривал порнушные фотки, которые скачал на флэшку у приятеля. Интернета не было, вот и скачивал у друзей. Потом, стараясь не шуметь, отодвинул тумбочку и пересчитал сложенные в небольшую картонную коробку десятки и сотенные. Насчитал тысячу. ”Совсем немного осталось”, – подумал он. – ”Серега Шканов из медучилища говорил, что тётя Нелли за тысячу двести дает. Может, и правда, он за меня с ней договорится? Шканову и денег за это не жалко дать. Сам ведь не предложишь”.

   Нелька назавтра назначила себе выходной, поэтому заснула позже всех. “Дура я”, – думала она, – “ой, дура.… Так глупо проговориться. Валька молчит — молчит, а пакость, глядишь, какую придумает. И деньги с него, с козла, надо было брать… Что, он лучше других, что ли? Ох, лучше, конечно, лучше… Чего ж тошно — то так, а? Шарахну — ка я водочки…”

Валентине снилось море.

 

Январь 2011

Андрей Оболенский