Конверт выпал из кипы рекламных рассылок и буклетов. Обычный почтовый конверт, чуть примятый, с картинкой в углу, на которой бравый воин смотрел светлым взором вдаль, на просторы необъятной Родины. И надписью «К Дню защитника Отечества».

Василий выбирал почту раз в три-четыре дня, когда полиграфическая дребедень переставала помещаться в тесном плоском брюхе и, как рубашка из расстёгнутой ширинки, вытарчивала из прорехи почтового ящика. Он отпирал дверцу с нацарапанной на ней надписью «Ирка, я тожи хочу в члены», сгребал в охапку и чаще всего, спускал всё это богатство в мусоропровод на втором этаже, не донося до квартиры.

Письмо выскользнуло из вороха навязчиво нарядных листовок и неспешно падающим осенним листом опустилось на заплёванный подсолнуховой шелухой плиточный пол.

Ему никто не писал писем. Вот таких, обычных, по почте он не получал много лет. Была электронка, факс и бесконечные телефонные переговоры.

Он вскрыл письмо на лестничной клетке. В конверт вложен был листок из тетрадки в клеточку. Бумага пожелтевшая, тусклая. Таких тетрадок не выпускали так же много лет, как никто не присылал ему писем.

Почерк размашистый, корявый. Словно человек давно не брал в руки ручку. Василий усмехнулся невольно: «А ты сам давно ручку брал? Разве что подписи ставишь под договорами. Писать в строчку давно разучился. Всё по клавиатуре наяриваешь».

Текст был коротким. Две строки: «Мудила ты Васька и не будет тибе прощеня мать помираит а ты сука и высратся забыл».

Василий внимательно рассмотрел конверт. Письмо было отправлено из того города, где он родился и откуда вырвался больше десяти лет назад.

Его, вероятнее всего, прислала соседка. Вспомнить бы, как её зовут. Она вечно вмешивалась. Бестактная баба, штамповщица какая-то на заводе, или что-то в этом роде. Хотел выбросить письмо вместе с кипой буклетов, но почему-то не выбросил, поднялся пешком на свой шестой этаж.

Он всегда поднимался пешком, лифтом не пользовался. Вёл здоровый образ жизни. Его партнёры никогда не предлагали выпить с ними на банкетах и презентациях. Знали – бесполезно. И не курил никогда. Бывшая жена так и говорила: «Ты такой вечно намытый и правильный, что хочется с ходу вывалить на голову бутылку кетчупа». Тоже некультурная девица, актрисулька провинциальная. Вывез на свою голову из Мухосранска. И ведь сделал всё, когда ушла от него, чтобы задавить, вернуть в тот зачуханный театрик, где увидел впервые. Офелия, мать её…Нет, выкарабкалась, блистааааааает… Главные роли выцарапывает в столице. И ведь, зараза, не в койке зарабатывает. Идейная…Нет, есть в ней что-то. Как и в нём самом было… Чего это вдруг накатило? Жена здесь причём? Эх, нажраться бы…

Он открыл дверь. Квартира встретила крепким запахом дорогого парфюма, и лёгким — хорошо прожаренного мяса.

«Надька, лахудра, снова вытяжку не включала. Нет, нужно менять эту хабалку. Бабульку какую интеллигентную найти, с пенсией копеечной. Они за такие тугрики шуршат не шуточно». И вновь появилось желание напиться, как никогда раньше…

В баре новомодном было полно бутылок подарочных. Ему дарили часто провинциальные «звездецы» по традиции.

Василий вытащил из недавно установленного на его модерновой кухне навороченного холодильника контейнер с лотком, в котором аккуратно сложены были прожаренные антрекоты. И внезапно на разрыв заныло, защемило сердце. С чего бы? Он вспомнил их с матерью старенький «Саратов» с ручкой металлической, как на грузовике «ЗИЛ». Который, (и «ЗИЛ», и холодильник) чтобы закрыть, нужно было как следует шандарахнуть. Круглую, допотопную стиральную машинку. В неё ведрами заливалась вода, и бельё выкручивалось руками. Можно было отжимать через резиновый валик, но мать никогда им не пользовалась. Говорила – бельё портится от этого. И выкручивала вручную, развешивала бережно на старой провисшей проволоке в маленьком дворике.

Он сунул обратно контейнер, отрезал шмат сала с прожилкой и отломил кусок белого хлеба, который никогда не ел – Надька его для себя на завтрак покупала. Плеснул из первой попавшейся под руку бутылки резко и непривычно пахнущей жидкости на полстакана. Вылил в себя эту гадость. Откусил кусок хлеба. И жевал жадно, вспоминая давно забытый вкус.

Алкоголь шарахнул по мозгам быстро. Он сбросил пиджак, остался в брюках и белоснежной сорочке, завалился в уютное кресло. До того принёс с кухни бутылку и большой граненый стакан. Не такой, как были у них с мамой в его детстве – мутного стекла, с шероховатыми гранями. Этот был нарядным, прозрачным и шелковисто-отшлифованным. А ему вдруг захотелось почувствовать в руках грубость и неотесанность того стекла, и ощутить вкус чая из пакетиков, который по утрам готовила мама…

…Василёк. Что-то случилось?

Он ненавидел своё имя. Пусть бы просто Вовка, или Николай какой. И это «Василёк» выводило его из себя, и хотелось наорать на мать, сказать, чтобы в покое оставила, не лезла к нему со своей жалостью.

Он скрипнул зубами и глубже вжал голову в подушку. «Блин, когда замок она поставит на двери. Обещала ведь».

Комнаты были смежными, и всегда слышно, как мать укладывалась на скрипучем диване, тихонько, стараясь не побеспокоить, стаскивая через голову вечные футболки, в которых он помнил её лет десять уже.

Он давно просил, чтобы пригласила соседа врезать замок в дверь, но она всё забывала. Или говорила, что забывает.

Василий уселся за компьютер. Ему дико завидовали многие одноклассники, когда он у него появился. У одного из первых. Мать взяла в кредит и выплачивала теперь из своих копеек. Он поставил игру, но она не шла. Отвлекался, когда вспоминал, что сегодня все, кроме него, на дискотеке отквашиваться будут. И ему хотелось ударить со всей дури по стенам этим с дешёвыми обоями, по компу, который только сначала казался таким крутым, сейчас у его одноклассников куда современнее модели появились. И ребята сегодня все вместе на дискотеке, а он… Катюха тоже, и непременно подъедет к ней этот «богатенький Буратино» Витька…

«Сейчас чай позовёт пить» — с неприязнью подумал о матери.

— Василёк. Чайку попьём?

— Я не хочу.

— Васенька, я пирожные по дороге купила. Треугольнички, как ты любишь.

— Ма, ты на всякую фигню деньги тратишь. Лучше бы на дискотеку дала.

— Васенька, что за дискотека?

— Я тебе две недели назад говорил.

— Вася, это та, где деньги нужно было сдавать? Но ведь дорого как. Это же целую неделю жить можно.

— Тебе всё дорого. Я один, как идиот, дома сижу. Наврал, что занят. Не скажу же, что денег нет. Витька Шмаков потом издеваться всю дорогу будет.

— А ты так хочешь на эту танцульку?

— Там все наши будут. Ешь сама. Я занят.

Короткое время спустя он услышал щелчок дверного замка. Мать ушла. Врубил на всю мощь звук. Хоть стонать она не будет, что громко, и соседям мешает. «Пошла, наверное, опять подъезды мыть. Хорошо, что никто из наших не живёт здесь, стыда не обобрался бы. Интересно, принесёт деньги, или нет?»

Мать вернулась неожиданно быстро.

— Василёк. Я принесла деньги. Хватит-то?

Денег ещё оставалось на такси до дома Катюхиного, но обратно не идти же ему пешком.

— Нет, не хватает. Подкинь маленько из твоей заначки.

— Вась. А компьютер? Его же забрать могут, если вовремя не заплатить.

— А ты пирожные не покупай. Как раз и дотянем…

…В театральную студию, мелкого совсем, его мать привела. И как угадала только, он в театралке уже восемь лет, итоговый концерт скоро. Он жутко не хотел, чтобы мать шла на него. Их коллектив выступал во Дворце, у него роль была главная. Принца, который под Свинопаса косил, чтобы девчонок проверить.

Это, если мать пойдёт, она и на чаепитие останется. Руководительница её всегда приглашает, трещат о моде, о каких-то фасонах. Какая там мода. Вечно мать в самошитых платьях да юбках. И тю-тю-тю их Инна: «Ах, какой у Вас изумительный вкус. А можно к Вам записаться на заказ?». И от тёток этих толстомясых, заказчиц, не продохнуть в доме. Хорошо хоть, когда он приходит, она быстро их всех спроваживает. Костюмы дворцовские все шьёт. А ему, Василию, чем гордиться? Что мать портниха простая?

Но руководительница сразу начнёт спрашивать, почему его мама не пришла. Но она что-то и не собирается особо. Обычно дня за три разговоры начинались о премьере. И перемеряла всё, спрашивала, можно ли это платье с туфлями надевать. А чего там мерить, туфли всё равно одни на все случаи жизни. Но пригласить-то нужно.

Он принялся уговаривать. Лицемерно и фальшиво. Знал, что мать не пойдёт.

— Ну, чего ты. У тебя же костюм новый. Ты его, как сшила, так и не надевала ни разу. Хоть прогуляешься, с нами посидишь.

— Да, сынок, костюм… А туфли?

— Так тебе тётя Юля классные на днюху подарила. Они как раз в тон.

— Да на них набойка отлетела, а я Андрею отнести не успела. Не знала, что нужны будут.

— Ма, какая набойка? Ты их не надевала ни разу.

Мать перевела быстро разговор на другую тему, и он понял, что туфель нет. И понял, откуда так быстро появились деньги на ту дискотеку.

«Ну и хорошо. Хоть посидим по-человечески, без неё» — подумал он, натянул идеально отглаженные брюки, уцепил кофр с только что дошитым матерью костюмом Свинопаса и быстро шмыгнул за дверь…

…Спектакль прошёл блестяще. На прогоне был дядька какой-то из столичного театра.

Василий вместе с компанией вышел из Дворца, но вспомнил, что мать просила забрать костюм, что-то переделать там собиралась.

Инна Андреевна с мужиком театральным сидели в костюмерной. От входной двери она была отгорожена фанерной перегородкой.

— Парнишка этот светленький интересный у тебя. Есть в нём что-то. Ему учиться нужно. Ты пиши рекомендацию, дипломы там, грамоты все собери, я помогу. Поступит, а там работу подкину. В кукольном пока реквизит поносит, там посмотрим. Из дому помогать есть кому?

— Вряд ли. Мать одна.

— А отец?

— Да там непонятное что-то. Никто ничего о нём не слышал. Да и о матери я мало что знаю. Откуда-то приехала, Васька маленький был. Она-то из …этих, как вы их там называете… семитов. Паспорт на русскую фамилию, а физиономию не перелицуешь. Красивая женщина, но в Василии совсем её нет ничего. Видно, на отца похож больше. Бабы наши много чего треплют. А верить кому? Я с ней разговариваю, а сама думаю, как бы чего не ляпнуть глупого. Она весь Дворец обшивает. Костюмы сам видел, мы с ними и по России фестивалим, и в Швеции не опозорились. Непростая, грамотная, много чего знает. И в театр она не с Васькой впервые пришла. Другое там что-то. Как-то на концерте солдатик из части погранцов затеялся Бродского читать. И забыл слова. А она вечно за кулисами, подшить что, подколоть. Так моментом просуфлировала. Бродского. Ты вот вспомнишь? И я нет. Профессионально так, как всю жизнь этим занималась. Мне по сценографии всегда толковые советы даёт. Говор у неё не наш совсем, северный, не «хэкает». Бог его знает, кто они и откуда. Мне оно надо? Парень интересный, поможешь, и сам ничего не потеряешь. Где ты что терял?

— Стараюсь. Да и ты где была бы, со своим культпросветучилищем? А так – руководитель прославленного театрального коллектива…

За перегородкой послышалась недвусмысленная возня, и Василий понял, что забирать костюм поздно, лучше по-тихому слинять, пока его никто не обнаружил.

Дома он долго стоял перед зеркалом. На противоположной стене висел портрет матери. Он был старым, ещё со студенческих её лет. Писал какой-то друг, о котором пыталась она рассказывать, но тогда подогнали ему новую игрушку компьютерную, слушал мать он вполуха, ждал, когда останется один, чтобы пройти уровень и выйти на новый. Мать всегда мешала ему выйти на новый уровень.

…Он долго всматривался в зеркало, не находил ни одной общей черты с материнскими огненно-рыжими кудрями, тёмными глазами с удивительно красивым разрезом и горбатым крупным носом.

…Мать почти постоянно была дома. Три швейные машинки в её комнате были аккуратно расставлены вдоль стен, лекала развешаны по стенам, посередине стоял большой раскроечный стол. Возле балкона ютился раскладной диванчик, который скрипел, когда она на нём укладывалась. Поздно обычно, когда он уже засыпал. И это Василия раздражало, как и её руки со вздувшимися венами и тонким запястьем. На портрете они были совсем другими – беспомощными, маленькими, нежными. Слабые руки слабой женщины…

…Бутылка опустела. Василий не стал заморачиваться с закуской. Сало и белый хлеб его вполне устраивали. Он с раздражением посмотрел на ползающий по полированной столешнице телефон. Тот звонил в пятый или шестой раз. Изображение на дисплее расплывалось, и хозяин не мог понять, кто его беспокоит.

— Алло. Василий Антонович? Это Вадим, из салона. Пригнали по вашему заказу «Вольво». Тот, что заказывали. Вы когда сможете подъехать?

Василий решил не отвечать. Понимал — поймёт сразу Вадим по голосу, что пьян сейчас в стельку безупречный трезвенник Василий Антонович…

…Друг Инны Андреевны не подвёл. Встретил его в столице, пристроил в общагу на время вступительных экзаменов. И позже помог, в комиссии приёмной нашёл кого-то. Василий после первого тура знал, что зачислен.

Годы учёбы пролетели так, что и не заметил. Мотались по зачуханным театрикам, Дворцам Культуры, мать её в пень, халтурили, сшибали деньгу, из которой актёрам крохи жалкие доставались. Были кратковременные, ни к чему не обязывающие связи со старыми и молодыми, знаменитыми и начинающими актрисками и администраторшами в халтурных поездках и на гастролях. Чего его тогда перемкнуло, в Мухосранске этом, когда увидел он жену свою? Слава Богу, бывшую…

…Она была удивительно похожа на портрет. На тот, старый, что висел на стене напротив зеркала в их с матерью тесной прихожей. И руки такие же – маленькие и слабые. Но не такими уж слабыми они оказались. Крепко взяли за узду успевшую засветиться столичную знаменитость. Так крепко, что собрал он нехитрый скарб провинциальной актрисочки, уместившийся в одну походную сумку и привёз вместе с хозяйкой в свою новую квартиру, за которую не выплачен был ещё ипотечный кредит, но он считал уже её своей, после материнской казалась она ему дворцом сказочным. И не слабо швырнули ручки эти ключи от той самой квартиры, когда этот гений недоделанный, голь перекатная, актёришка Антипов рассказал ей, как Василий Антонович договора умеет подписывать, где товарищам его перепадает хорошо, если десятая часть от «левых» заказов на корпоративы и съёмки рекламные. Василий не понимал тогда, чего не хватало этой нищенке, волей случая в принцессы проскочившей.

…Мать по-прежнему присылала свои гроши, которые на первых порах были единственным источником существования студента. Потом их стало с трудом хватать на один вечер в кабаке с очередным заказчиком. Но не мог он сказать, что не нуждается давно в этих крохах. Пришлось бы объяснять, деньги у него откуда. И какие. А вдруг бы помощи попросила?

И он продолжал аккуратно раз в месяц ходить на ближайшее почтовое отделение и получать переводы. Знал, что матери ночами приходилось сидеть над очередной выкройкой или костюмом недошитым, чтобы перевод этот ему сподобить.

…Он так и называл его, город, где вырос – «тот город». Заезжал редко и ненадолго — отбывал повинность. Через короткое время начинало его канудить, и находил повод, чтобы умотать быстрее. С соседями не любил встречаться. Особенно с языкастой напротив, как её зовут бы вспомнить. Его раздражали давно не ремонтированные стены, вечные лекала на них, аккуратно сложенные стопой куски ткани на старой тумбочке и развешанные на самодельной стойке поперёк комнаты готовые концертные костюмы. И толпа полупьяных мужиков возле ближайшего супермаркета. Завидев Василия, они споро снаряжали относительно разговаривающего к заезжей знаменитости, каким все считали здесь его, с просьбой «одолжить» рублей пять или больше на «поправить здоровье». Бесил перестук колес железнодорожных составов за окном, пыльные улицы и серые, безликие лица на них. Сам воздух этого городка казался ему густым, затхлым, отдающим запахом тины прибрежной, в какой вязли ноги почти до колена, когда в детстве он с ребятами сбегал с уроков или школьной «практики» на вечно мутную и строптивую реку за городом.

Он просил кого-то из партнёров позвонить вечером домой и сказать при матери, что очередная съёмка намечается. Ставил специально телефон на громкую связь.

И мать начинала суетиться, затеваться печь пирожки в дорогу, а он говорил, что полетит самолётом, и не понадобятся там эти самые пирожки. Прощаясь, видел только руки материны. Бледные, с набухшими венами и тонким запястьем.

…Первый раз за два года, что не жили они, жена позвонила ему месяца три назад. Голос был почти незнакомый, отстранённый какой-то. Сказала, что деньги нужны. Много, около пятидесяти тысяч «зелёных». Он засмеялся, спросил: «Что, хахаля молодого прикупить надумала? Или делом своим заняться. Так не получится с делом-то. Не деловая ты. У тебя же ничего между пальцев не держится. Тебя любой лох способен вокруг пальца обвести». Она ответила – матери нужны. Его матери. Операция какая-то необходима. На сердце, а такие в России не делают. Откуда узнала, интересно. Но в тот единственный раз, что вместе ездили они к матери, удивило, как быстро дамы его сдружились. И соседка, имени которой он никак не мог вспомнить, приходила по вечерам, втроём они пили чай и весело смеялись. А он удивлялся, какие такие общие темы могут быть у этих совершенно разных женщин. Видно, соседка и настропалила.

И он тогда ответил бывшей, что в России все операции делают, есть социальная программа для болезных. И всем у нас помогают. Жена трубку бросила, а он не стал перезванивать.

Матери позвонил, но она ответила, что нормально всё у неё, беспокоилась, о его успехах спрашивала, сетовала, что не едет долго. А у него очередной фестиваль намечался, работы было через край. Он решил, что жена его бывшая «на бабки развести решила», как выражался многомудрый учитель его, покровитель Инны Андреевны.

…Бутылка опустела. Он с трудом добрался до бара, прихватил другую. «Ох, завтра с утра с заказчиками встречаться, а я в хлам надрался. Да, ладно, вызову Вадима, повозит, не облезет» — подумал и удивился, что способен относительно здраво рассуждать ещё.

Очнулся он часов в пять утра в том же кресле. Брюки измятые стянул, сорочку, бросил всё в корзину с грязным бельём. С трудом почистил зубы, перебрался на диван. Но что-то не давало ему покоя, грызло, турзучило сердце. И он не мог понять, что произошло, что случилось вчера, с чего он вдруг так набрался. И, наконец вспомнил – письмо. Он поднял из-под стола помятый конверт. Перечитал вновь. За ночь ничего нового там не появилось. Хотел позвонить матери, но решил – рано. Часов в восемь позвонит.

И ходил, ходил по огромной, почти пустой комнате. Как он гордился поначалу лаконизмом обстановки выпендрёжной своей квартиры. Задорого купленный дизайнер долго распинался о преимуществах встроенной мебели и трансформирующихся предметов обстановки. В итоге комната получилась похожей на пустое и гулкое после спектакля фойе театра. Она казалась ему напыщенной, неласковой. И было в ней холодно и звонко. Собственные шаги отдавались эхом, он старался ступать лишь по пушистому светлому ковру, который ему подогнал один из заказчиков.

Он не любил бывать в собственной квартире, приезжал сюда только переночевать.

Явственно вдруг вспомнил комнатку свою в маминой крошечной, полученной от горисполкома задаром в советские времена, «хрущовке», где тесно в ряд громоздились разномастные шкафы со старыми книгами.

Была среди множества одна самая-самая. Её мама часто читала ему в детстве. В сером шершавом переплёте, с удивительными иллюстрациями. Сказка о мальчике, которому для того, чтобы стать повелителем безмолвного замороженного царства, нужно всего-навсего собрать из льдинок слово «Вечность». Это было так просто и так сложно. И тогда, в детстве, Василий переживал за светловолосого мальчика, что похож был на картинке на него самого. Он не хотел, чтобы тот оставался в холодном и скучном пространстве…

…Василий ступал по мягкому ковру, в котором нога утопала почти до щиколотки. Это напоминало ему утреннюю податливую рыхлость морского песка, еще не вскопыченного пятками сотен отдыхающих. Идти было трудно, и мама брала его на руки и несла к морю.

…Он был тогда маленьким совсем. Говорят, в таком возрасте дети не могут помнить подробностей. Но он помнил. Грузинскую семью, с которой они дружно и весело жили в тесном вагончике. Причёсанный неторопливо накатывающими на берег зеленоватыми волнами, влажный и прохладный песок на пляже. Розоватую прозрачность воздуха и запах моря. Он не знал тогда разных мудрёных слов, не мог объяснить, чем именно пахнет. Он просто помнил, что так пахнет море.

Они с мамой выходили рано, когда ночные парочки успевали уместись с пляжа, а ранние физкультурники еще не выползали. Она окунала его в холодную, не прогретую дневными лучами солнца воду. Он визжал, карабкался к ней на плечи, а она смеялась и говорила, что настоящий мужчина не должен бояться ни холода, ни жары, ни жизни, ни смерти…

…Носки и чистое бельё мать всегда складывала на верхнюю полку в его шифоньере. Тогда он не нашёл их и полез в комод в её комнате. Там всегда были в запасе новые. Он нашёл какие-то альбомы со старыми фотографиями, вырезки из журналов и студенческих газет. И такую же старую тетрадь в потёртом коленкоровом переплёте. Раскрыл её. Ему запомнились странные, рваные, не понятные ему стихи

…Я строила звонкий
хрустальный
дом,
светло и прозрачно мне было
в нём.

Разбился мой дом хрустальный —
непрочным был
изначально.

Мы начали строить дом из песка
дружно,
все вместе,
к руке рука.

Рассыпался дом песчаный,
как время —
оно печально,
небрежно
считало мои года,

в безвременье сонное навсегда
их сбросив,

и лишь потери
со мною…

…Во что мне верить?..

Он не любил стихов. Всегда отговаривался занятостью, когда мать пыталась впарить ему о каком-то Мандельштаме или о чудиках из Серебряного века. Пока учился, вечно на них плавал. И читать не умел, не шли как-то. Тогда подумал: «Бред собачий». Тетрадь аккуратно, чтобы мать не заметила, что кто-то рылся в её вещах, положил обратно.

Носки потом в своём шкафу нашёл. На другую полку мать их положила…

…Он позвонил в семь. Долго никто не брал трубку. Наконец, раздалось хриплое: «Алло, говорите уже». Голос был чужим, старческим.

Он растерялся, молчал. Так и не вспомнил имени соседки. На том конце ответили, не дождавшись: «Васька, ты что ли? Вспомнил всёж? Или почуял? Померла Ритонька. Часа три как уже. Жена твоя деньги привезла, с ней была всё время. Так не нужны больше деньги. Тебя ждать? А то мы и сами справимся».

Он сказал «Ждите». И положил трубку.

Позвонил в аэропорт, заказал билет. Самолёт через три часа, нужно было вызвать такси.

«Да, тысяча зелёных уйдёт наверняка, плюс дорога. Нужно Вадиму позвонить. Пусть пока «Вольку» продаёт. Теперь через месяц другую заказывать придётся. Или у бывшей перехватить? Всё равно…бабки куда-то вложить нужно»…

© Copyright: Алина Лейдер, 2011
Свидетельство о публикации №211060800620