— А, так это всё из-за недоговорённости моей мамы! – рыжий и белобрысый мальчишки в углу магазина, где находились печенье, чипсы и прочее, смеясь, ударили друг друга по рукам.
Евсенеев, стоявший неподалёку, слегка поморщился.
За окном магазина ручейки поздней весны струились по асфальту от гигантской снеговой кучи, будто у уснувшей на улице пьяной шлюхи вдруг «прорвало днище».
Евсенеев только уткнулся было взглядом в когорту ценников на замороженные полуфабрикаты, когда услышал этот галдёж – и слова-то какие у сопляков, «недоговорённость». Евсенеев слегка улыбнулся в воротник куртки.
«Недоговорённость мамы» рыжего, как стало известно Евсенееву и любому, кто сейчас услышал бы щебет этих двух птенцов, проистекала из того, что, оказывается, позавчера мамочка мальчика неверно информировала его друга по домашнему телефону – что сынок спит, обуянный простудой, а вовсе не шляется невесть где.
Простуда… Евсенеев выбрал с прилавка-морозильника лоток с куриными крылышками и большую пачку вареников, закинул в проволочную корзинку в левой руке, где уже лежали два пакета макарон, и занял очередь в кассу.
Его-то мать раз вылечила ему простуду, да. Лет в тринадцать, — столько, наверное, сейчас этим двоим юнцам. Когда уже вторые сутки он бился в ознобе – раздев догола, завернула в две простыни, вымоченные в ледяной воде и, придерживая сына руками, чтобы сильно не дрожал, начала шептать что-то вроде «потрясёт, оставит, останется – коли до ада не доставится» — Евсенеев не мог дословно воспроизвести слова матери, и ныне помнящееся в голове крутилось лишь благодаря отменной детской памяти.
Евсенеев ощущал тогда страшный холод, метнувшийся изо всего тела в виски, и навязчивую мысль, что мать его, уже взрослеющего, тогда видела голым, как маленького – а потом вдруг потеплело; из ледяного простынного кокона он словно нырнул в зелёную ряску и всплыл среди огромных листов кувшинок, на которых вольготно расположились лягушки, что при его появлении вдруг запели на разные голоса:
— Староста, староста, рассуди пожалуйста!
А совершенно больной мальчик Евсенеев подхватил, словно знал весь век эту песню:
-Староста рассудил – пизду на хуй посадил!
И как только пропел срамные слова – середина болотной глади вспухла, вынырнул кто-то – мальчик Евсенеев лишь мельком увидел отвратительную чёрную голову с четырьмя рогами и огромными выпученными глазами быка или коровы, и обмочился от ужаса прямо в ледяную простыню.
Голова с коровьими глазами несколько секунд смотрел на него – потом начала раздуваться, пока не лопнула. Куда-то пропали лягушки, болото, вода, а его несколько раз выкрутило из мокрых простыней, и под конец край простыни ударил раза два по заду под материно шипение «не болей, не помирай!»…
Тем временем мальчики занялись выбором чипсов – больших пакетов с жизнерадостными картинками на них, галдя на весь магазинчик, обсуждая преимущества продукта «с луком и сметаной» перед «паприкой с огурцом».
Евсенеева вдруг обуяла совершенно безотчётная злоба на двоих маленьких ублюдков, на то, что по крайней мере у одного из них есть такая любящая и добрая мама, которая даёт ему деньги на эти гадкие чипсы и прочую дрянь, нимало не заботясь о здоровье сына, а чтобы только сынку-потребителю, одетому в попугайскую одежду и узенькие штанишки, было хорошо!
Он, напомнив стоящему перед ним мужчине с пакетом болгарских перцев и буханкой серого хлеба, что занял очередь за ним, — подошёл к соплякам и, злобно глядя в глаза рыжего, того, у которого мама с недоговорённостью, зашипел что они вот так не имеют права даже тратить деньги, данные им матерями, на всякую ерунду вроде чипсов и ядовитых сластей в пакетиках.
Серые глаза мальчишки испуганно расширились – а Евсенеев всё бубнил про потребительскую суть современного общества, про избалованность поколения, зачатого на алкоголе и наркотиках.
Неожиданно нахлынуло из детства – как он лет в девять потерял два рубля, полновесных советских, с которыми мама его отправила в магазин за молоком, хлебом и картошкой.
Маленький Евсенеев около получаса наверное, сдерживая слёзы и шмыгая носом, ходил по магазину, спрашивая у продавцов, хватая за полы покупателей и заглядывая им в глаза, не видели ли они эти деньги, «знаете, они были вместе сложенные два рубля, один совсем новый был, отдайте – а то меня мама за них…», пока одна из продавщиц что-то не рявкнула, и грузчик с красным пропитым лицом, в чёрном халате, пахнущем рыбой, поймав мальчика за воротник затрещавшей рубашки с корабликом на груди, не вышвырнул его из магазина.
Солнце так натужно, словно в издёвку над Евсенеевым, веселило окружающий мир, когда он брёл домой с волочащейся по земле пустой авоськой.
Он заранее помочился в подъезде, чтобы не случился конфуз и ещё больший срам после разговора с матерью о потерянных деньгах и полуоторванном воротнике почти новой рубашки.
— Дяденька, а почему вы такой злой? – неожиданно спросил второй мальчик, пока его рыжий друг с широченными глазами слушал нравоучения. У Евсенеева сразу пропал куда-то пыл – он, ссутулившись, едва не выронив железную корзинку с продуктами, побрёл снова в очередь, вспоминая, как тогда, в детстве, открыл ключом, висевшем на капроновой верёвочке на шее, дверь квартиры, и опустив голову, прошаркал в их с матерью типовую «однушку», как старичок. Авоська, тянущаяся по полу, зацепилась за коврик у входа и потянула в квартиру. Мальчик сердито пнул коврик обратно в коридор, подняв клубы пыли на полу, и тихонько прикрыл входную дверь, чуть не запнувшись о босоножки какой-то материной визитёрши.
Из кухни, где Евсенеев обычно спал, доносились голоса матери и незнакомой тёти: мать «ворожила», как соседки перешёптывались, и к ней изредка приходили такие же, её годов, женщины – грузные, в платьях с вырезом, открывающим морщинистую шею с какой-нибудь цепочкой и кулоном. Мать им гадала, как он понимал, слыша из кухоньки разговоры про валета на сердце и короля при бубновом тузе; изредка мать давала им какие-то советы, диктовала молитвы – женщины шуршали листочками бумаги, записывая.
— …А потом на перекрёстке подожги да уходи не оглядываясь – мать сейчас наставляла очередную клиентку. – Деньгу мне в руки не давай, ты что? На стол, на угол ложи! – мать зашипела вслед за этим. – А завтра в церкви поставишь четыре свечки…
Обессилевший от слёз и ужаса предстоящего, мальчик присел на пуфик возле комода в коридорчике. Авоська, которую он так и держал в руках, грустной паутиной легла на колени.
Из кухни выплыла очередная клиентка, жаждущая чудес и, видимо, получившая их, мимоходом потрепала Евсенеева по хохолку на голове: «и мальчик у вас милый!». Мать шла следом, как две молнии блеснули глаза, едва увидела пустую авоську.
Сын поднялся навстречу матери, едва та закрыла за гостьей дверь – красное лицо вниз, слёзы падают на потёртый коврик, полуоторванный воротник рубашки свисает вперёд.
— Ах, потерял, говоришь, потерял – сильные пальцы выдернули авоську, первый удар ею пришёлся по лицу, и второй, Евсенеев закрывался руками; после экзекуции рассказал, захлёбываясь в соплях, историю с оторванным воротником.
Мать быстро оделась и погнала его в магазин – там грузчик в пахнувшем рыбой халате едва не был разорван не хуже той самой рубашки; и сколь не натренированы в брани были продавцы – мать сумела их перекричать, на потеху посетителям-покупателям. Под конец заведующая магазина подбежав, втиснула в ладонь матери скомканные, синенькие и потные пять рублей, компенсацию за мальчишеский предмет гардероба, но мать ещё около минуты поминала ОБХСС и «торгашеские морды».
Вот в тот вечер Евсенеев, отстояв после прихода домой час коленями на гречке, и понял настоящую ответственность по отношению к деньгам, тем более к тем, что даёт мать.
…Касса забарахлила, мужик с перцами и буханкой хлеба завозмущался, тем более что кассир выскочила из-за кассы и куда-то в подсобку побежала. Очередь в несколько человек за спиной Евсенеева принялась роптать. Он оглянулся на давешних мальчишек – те держали в руках пакет ядовито-оранжевого цвета. Рыжий, выслушавший нотацию, отвёл глаза в сторону, а белобрысый, осадивший Евсенеева ненароком своим детским вопросом, вдруг заулыбался.
Евсенеев взглянул в окно – снеговая куча-«шлюха», кажется, решила умереть окончательно – её отчаянно насиловали ледорубом и лопатой двое мужиков в фуфайках и оранжевых жилетах поверх них.
Он снова подошёл к ребятам:
— И есть желание на такую отраву мамкины деньги гробить? – раздражение Евсенеева уже давно прошло, как всегда, когда выговорится.
Рыжий паренёк смолчал – серые глаза смотрят в сторону с опаской, видно задел его этот лысоватый дядька. А белобрысый весело вскинул зелёные зрачки:
— А это мои деньги, ну то есть папки моего!
— А мамка не в курсе, стало быть, на что тебе папка деньги…
— А у нас мамки нет теперь! – Зелёный глаз озорно смотрит.
— Умерла… — Евсенеев, при всей брюзгливости своей натуры, всё же не мог выслушивать про такое чужое горе – у него мать хоть живая, и живёт всё так же вместе с ним, в полученной ими позднее двухкомнатной квартире со всеми удобствами; с удовольствием возится с пятилетним внуком, Кирюшкой, которого раз в неделю привозит бывшая жена – развелись два года назад, а право видеться с внуком и сыном мать и Евсенеев отстояли в суде. Но к чужому горю, к сиротству, Евсенеев всегда был неравнодушен. Мать часто приговаривала ему в детстве: «вот подохну, в детском доме уж сопли на кулак помотаешь!», и Евсенеев тогда плакал и исполнил свой детский зарок – никогда не бросить мать одну, даже когда вырастет.
— Да не умерла, вы что? – белобрысый цинично хохотнул – ушла она от нас с папкой! Да и пускай валит, прошма…
— Ты как о матери говоришь, сопляк зелёный! – от святотатства юного собеседника Евстенеева перекорёжило. Родная мать ушла от сына и мужа, скорее всего оттого что была шалавой, а муженёк тупорылым обалдуем, а сынок, вот что тут сейчас ругает родную мать – сын шалавы!
Евсенеев размахнулся было левой рукой – в правой находилась корзинка с продуктами, — но не смог ударить. Белобрысый зажмурился, а рыжий неожиданно тонко вскрикнул.
— Проблемы? – мордатый охранник поигрывал брелоком с ключами. Из очереди завопила какая-то клуша:
— Да он уже битый час ребятишкам покоя не даёт – подойдёт да отойдёт, да снова! Вы его проверьте, может этот… педофилец какой!
Кровь отхлынула от желтоватого лица Евсенеева, чтобы затем ударить приливом вновь – даже залысины покраснели. Корзинка с продуктами выскользнула из рук, — лоток с куриными крылышками скользнул по кафелю к начищенной туфле охранника.
— Вы… в-вы… — вы как смеете, они тут начали, они тут нагло… – голос Евсенеева напоминал грозное клокотание индюка, все присутствующие небольшого магазина, казалось, смотрели только на него. Мальчишки вместе с чипсами прошмыгнули к кассе, а охранник ухмыльнулся.
Евсенеев, споткнувшись о корзинку на полу, двинулся к выходу – вслед неслось перешёптывание.
Весеннего настроения как не бывало – он тупо встал неподалёку от магазина, наблюдая, как мужики в оранжевых жилетах расправляются с кучей-«шлюхой». Один, забравшись на самую вершину, саданул ледорубом – и та словно по-человечески охнула, вся потекла…
Снова нахлынуло почему-то из детства: Евсенеев, лет одиннадцати, долго ворочается на своём диванчике в кухоньке, ему не спится; через тонкую стенку слышно, что и мать помолилась, как всегда делает, прилегла на свою кровать – и тоже не может уснуть. И, Евсенеев слышит, что-то вдруг зашептала-зашептала так неразборчиво. Мальчику стало почему-то боязно. Хотел было окликнуть мать через стенку – как вдруг возникло непередаваемое ощущение, что они уже не одни в ночной их маленькой квартире.
Скрипнул паркет в коридорчике, следом – дверь в комнату матери. Через секунду мать порывисто задышала, заворочалась, повизгивали пружины кровати, но недолго – вскоре она, облегчённо выдохнув, затихла.
Следом уснул и Евсенеев. Тогда он и испытал почему-то во сне первое… он будто сидел за партой в шкое, и его соседка по парте всё так к нему прижималась и… и…
Утром ему было страшно стыдно, он рассказал про это матери, ожидая что она даже его побьёт, а не то что выругает. Мать нахмурилась, но бить его не стала – только поругала немного, и заставила записаться в спортивный кружок.
Дворники наконец-то победили зловредную снеговую кучу, и теперь разбрасывали лопатами комки снега и льда вперемешку с окурками, разноцветными бумажками и прочим мусором.
Он, несколько успокоившись, вернулся обратно в магазин – в дверях столкнувшись с теми двумя поганцами – мальчишки с тупыми рожицами чавкали чипсы. Увидев Евсенеева, прижались спиной к стенке, но тот лишь презрительно глянул в их сторону.
Он, больше не пользуясь корзинкой, снова сгрёб с холодильного прилавка вареники, замороженные крылышки и двинул к кассе. За время отсутствия очередь рассосалась, клуша, бросившая ему обидные слова, укладывала покупки в хозяйственные сумки.
— Пакет нужен? – касса с жужжанием выдала чеки.
Евсенеев не ответил, молча вытягивая из кармана свой, расправил: потёртый, с дырочками на сгибах – но ничего, сойдёт ещё на несколько походов в магазин. Чем покупать…
— И ещё посчитайте маленькую шоколадку.
Настроения никакого не было в помине. Евсенеев прошёл в винно-водочный отдел, попросил маленькую бутылку водки – «шкалик», как такие называл отец.
Отца он редко вспоминал – и там особо нечего было вспоминать. Частые выпивки с друзьями, пока мать была на работе; Евсенеева отец постоянно, уже изрядно выпив, звал громким голосом, и тот, оторвавшись от машинок и кубиков, наступая на носы сползающих колготок, торопился на кухню, где было накурено, а отец и пара его друзей уже открывали третью бутылку «белой».
Полупьяный отец подхватывал сына под мышки, восторженно вопил, какой же у него замечательный растёт наследник, пьяно целовал – Евсенеев любил этот смешанный запах водки, табака и дешёвого советского одеколона, исходящие от отца.
Потом чаще всего возвращалась с работы мать – и начиналась свара. Евсенеева шлепком отправляли в комнату, друзья спешно собирались, путаясь в ботинках, и выскакивали один за другим. Начинался апогей скандала с криками «всю мою жизнь покалечил, скот безрогий», «заткнись, тварь», часто отец бил мать, ударяя тяжёлой своей ладонью по щеке несколько раз, а потом уходил из дома.
Когда Евсенеева готовили к школе, мать привела какую-то незнакомую бабушку; они вместе ходили, закупая портфель, форму, карандаши, тетрадки.
Потом под вечер вернулись к ним домой – Евсенеев был усажен перед телевизором, и ему была выдана жестяная баночка леденцов-монпансье с хмурой белкой на крышке.
Мать и незнакомая бабушка закрылись на кухне и даже занавесили стекло на кухонной двери – но мальчику и неинтересно было даже, чем там они занимаются – по телевизору шёл фильм «Четыре танкиста и собака». Евсенеев воодушевлённо хрустел леденцами, а из кухни доносились негромкие голоса и временами вскрики, а также запах горящих свечей.
Евсенеев вышел из магазина, поискал глазами относительно укромный угол – вот, у заборчика. Аккуратно срезал обёртку у бутылочки малюсеньким карманным ножичком и открутил крышку – и глотнул крупно, стараясь не дышать. Почти сразу же водка ударила в голову, да так резко! Он откусил кусочек шоколадки прямо с обёрткой и, пожевав несколько раз, принялся высасывать шоколад из фольги. Голова приятно кружилась, солнце весело сияло, мужики в оранжевых жилетах, перекуривавшие над почти растерзанной кучей снега, казались такими симпатичными! Неожиданно захотелось курить – хотя Евсенеев не баловался этим с детства. Вернее, он пытался курить лет в двенадцать, по-мальчишески баловался. Но у матери была привычка раз в несколько дней обыскивать его диванчик на кухне, вплоть до изучения простыни на предмет пятен. И очередной такой обыск Евсенеев запомнил на всю жизнь: матерью в тайничке под диваном была обнаружена его «сокровищница» в старом пенале — несколько сэкономленных рублей, пара марок в целлофановом пакетике, и две сигареты «Лайка». Он тогда сам, всхлипывая, лёг на свой диванчик, стянул штаны и трусы, и был жестоко выпорот мухобойкой. На другой день, едва вернулся из школы, всё повторилось; потом Евсенеев в истерике, стоя на коленях, целовал материны руки, и обещал и клялся своей и её жизнью, и честным пионерским, что никогда больше не станет курить. И сдержал слово, даже в армии.
Но вот сейчас почему-то захотелось, хоть Евсенеев и не умел. Он, отвернувшись к заборчику, сделал ещё один глоток, и пошатываясь, подошёл к рабочим.
Один из них протянул сигарету и дал прикурить – Евстенеев тут же закашлялся.
Второй спросил, кивая на бутылочку, высовывающуюся из нагрудного кармана куртки:
— Что, зёма, совсем тяжко?
Евстенеев, поддатый уже хорошо, начал рассказывать про свои проблемы сегодня, про наглых пацанов, и что нынешнее поколение не ценит и не понимает. Рабочие откровенно скучали, потом сказали, что им нужно работать, и вновь принялись уничтожать остатки снежной кучи.
Евсенеев, отойдя к своему заборчику, достал остатки водки. В памяти вдруг всплыло, как отца хоронили вскоре после того, как Евсенеев пошёл в первый класс: отец банально захлебнулся рвотными массами, пьянствуя у кого-то из дружков и прикорнув поспать на диванчике.
Мама тогда почти не плакала, и та бабушка с которой они все трое покупали Евсенееву портфель, форму и прочее, тогда помогла организовать поминки.
Евстенеев допил водку, забросил бутылочку куда-то за спину – был слышен глухой стук, видимо о забор, совпавший со шлепками о его куртку.
Он оглянулся: два сегодняшних поганца бомбардировали его снежками. Евсенеев пьяно вскрикнул и едва не упал, неожиданно почему-то слёзы хлынули, какой-то обиды, бессилия и несправедливости всего этого мира – так ему казалось сегодня.
— Явасёпвашумать! – один из рабочих заругался на мальчишек, и те побежали прочь.
Мужик подошёл, озабоченно глянул на Евсенеева:
— Ничего ты набрался.
— Д-да я не ппьюю – Евсенеев, уцепившись за оранжевый жилет, плакал.
— Я тоже не пью – из мелкой посуды – хохотнул дворник. – Живёшь далеко?
Евсенеев назван – две с лишним остановки от места, где они находились. Рабочий провёл его до остановки троллейбуса, даже подождал, пока Евсенеев не сядет.
Кондукторша протянула билет, брезгливо скривившись от запаха свежевыпитой водки. Евсенеев придвинулся к окну – идущее к закату солнце больно полоснуло по глазам. Сквозь уходящий хмель и дикую сухость во рту тёмным зигзагом прошла мысль – как ведь хорошо, когда дома кто-то ждёт.
Он, почти дойдя до подъезда, зачерпнул с грязного сугроба комок снега; прополоскал рот, чтобы не воняло водкой, потом дожевал кусочек своей шоколадки. И пошёл домой.
Роман Дих @ 2016г.