Мы сидим перед аппаратом связи. Леха с интересом роется в бумагах Ленкиного отца. Списки неблагонадёжных граждан, подробная информация о международных фондах и грантах поддержки диссидентства в стране, партийные списки, фотографии, компромат. Познавательное чтиво.
— Ты женат? Дети? — мой вопрос отрывает его от бумаг.
— Нет, что ты! Вся жизнь борьба. А бабы лишь товарищи по сопротивлению, боевые подруги.
— А ты не заигрался в солдатики?
— Только равнодушие и лень являются основными нашими проблемами.
— Предвыборный штамп? До блевоты! Как только кто-то начинает ассоциировать себя с народом, выступать от лица масс, мгновенно превращается в шлюху и заслуживает лишь жаркого костра инквизиции.
— Мудрость штатного стукача?
— Житейский опыт. Как ты в это влип?
— Помнишь у Довлатова: « … родился в интеллигентном семействе, где недолюбливали плохо одетых людей. А теперь он имел дело с уголовниками в полосатых бушлатах». В политике бескорыстия не бывает. Процесс густо замешан на дерьме и крови. Энерджайзер для масс. А ты откуда родом? Как попал сюда?
— У меня карьерный рост прослеживается по генеалогическому древу. Мой покойный дед был идейным коммунистом. После войны в сорок седьмом попал в сталинские лагеря по навету в антисоветском сговоре. В пятьдесят четвёртом выпустили со справкой и запретом покидать дорогие сердцу заполярные места. До конца своей не лёгкой жизни верил в партию, Ленина и Сталина. «Ошибка произошла»,- говорил он. Но при строительстве коммунизма нельзя останавливаться и давать слабину ради единичных случайных жертв. Сокамерников своих ненавидел люто. Звал жульём и контрреволюционной нечистью.
Сын его, отец мой, с автоматом и злющей немецкой овчаркой охранял те самые лагерные земли всю жизнь, до самой пенсии. Заслуженный пенсионер ВОХРа. Погонами своими малиновыми никогда не брезговал, гордился даже. Меня, сбежавшего в Питер на вольные журналистские хлеба, проклял и от семьи отлучил.
— Весёлая повесть.

— Вот уже как три года вы штатный корреспондент нашей газеты. Пишите хорошо, хлёстко. Материал всегда сильный, своевременный. Стиль узнаваемый. Сарказм ваш нравится. Но нет загадки, изюминки в вас лично, как в фигуре медийной, — на столе перед «Иваном Ивановичем» граненый стакан в почерневшем серебряном подстаканнике с изображением кремлёвских звёзд. Чай с лимоном. Хрустальная пепельница забитая исхудалыми трупами тонких дамских сигарет. Арон Натанович курит показно – «по бабски» держа длинную тонкую сигарету на одних кончиках своих грязных клешней.
— Мне сделать обрезание, вступить в масоны, сменить пол?
— Смысл во всём этом есть. Но я решил ситуацию проще. Вы, помнится, радели за торжество мирового пролетариата?
— Пришло время организовать большевистскую ячейку и метнуть гранату в царя? А руководят всем этим в Моссаде?
— Всегда приятно общаться с Вами, — редактор кисло ухмыльнулся, глотнул чаю, пролив половину на, и без того засранный, костюм, — Всё проще. Я пустил слух, что вы работаете внештатным осведомителем.
— Пиздец! А младенцев я не ем?
— Надо будет, съедите, — его поросячья морда потянулась ко мне через весь стол.
— Пойми, мальчик, это нужный шаг. Это придаст тебе шарм и люди к тебе потянутся. На собственном опыте знаю.
Вот так меня «женили» без согласия. И первыми из «потянувшихся» ко мне людей были мои предполагаемые работодатели.

Полковник Мансуров Рафаиль Равильевич в тёмно-сером строгом двубортном костюме, белой накрахмаленной рубахе с серебряными запонками. Пьёт свой двойной экспрессо в небольшом кафе на втором этаже Дома книги на Невском.
— Ходят занятные слухи. Я слышал, что вы наш внештатный сотрудник.
— Готов принести извинения за это нелепое недоразумение.
— Ну, это мы исправим. Добро пожаловать в органы, сынок!
Приведённые позже доводы исключали возможность отказа.